«Обыкновенно первым действием цивилизации является облегчение материальной жизни; здесь всё затруднено; апатия и коварство — вот тайный смысл жизни большинства».
И — выводы. Сначала — собственный: «Цивилизация — не плод работы нации, она — наносное, без корней». Засим — суждения бывших «друзей» России. Вольтера, например: «Русские сгнили, не дозрев». И — такого же ехидного вольнодумца Руссо: «Русские никогда не будут действительно цивилизованы, потому что они были цивилизованы слишком рано... Пётр Великий хотел сразу создать у себя немцев, англичан, тогда как следовало прежде всего создать русских: он помешал своим подданным стать когда-либо тем, чем они могли бы быть, убеждая их в том, что они уже то, чем они были. Так учитель-француз готовит своего воспитанника к тому, чтобы он на минуту блеснул в детстве, а потом навсегда остался ничтожеством».
Ничто не ускользнуло от внимания заезжего наблюдателя. И даже после аудиенции у Николая Первого он не пощадил и его: «Русский царь не может ни на мгновение забыть, кто он есть. На лице нет выражения простой доброты, лишь строгость, торжественность, иногда вежливость. Проскальзывают и грациозные оттенки. Это — смена декораций: или одно, или другое состояние души. Без перехода от одного к другому. Точно снимается одна и надевается следующая маска. У него много масок, но нет лица. Вы ищете человека, но всегда находите императора. Ему не чужда искренность, ему чужда естественность».
Что же это за страна, где рабы покорно принимают власть деспота? «Я не знаю, — делится своими рассуждениями маркиз, — характер ли русского народа создал таких властителей или же такие властители выработали характер русского народа... Но мне всё кажется, что здесь налицо обоюдное влияние. Нигде, кроме России, не мог бы возникнуть подобный государственный строй, но и русский народ не стал бы таким, каков он есть, если бы он жил при ином государственном строе».
Есть ли надежда, что в России многое изменится? «Лет полтораста понадобится для того, — делает вывод путешественник, — чтобы привести в соответствие нравы с современными европейскими идеями, и то лишь в том случае, если в течение этого длинного ряда лет русскими будут управлять только просвещённые монархи и друзья прогресса...»
Злонамеренность и кощунство двигали пером маркиза или же сострадание и чистосердечие по отношению к народу, жизнь которого он хотел познать? «Я завёл вас в лабиринт противоречий, — обращался он сам к своим читателям. — Происходит это потому, что я показываю вам вещи такими, какими они мне представляются на первый и второй взгляд, предоставляя вам возможность согласовать мои заметки и сделать самостоятельные выводы. Я убеждён, что путь собственных противоречий есть путь познания истины».
Что же выходит, коли задуматься над тем, что предстало в сей книге? И все ли наблюдения её автора должны быть отвергнуты прямо с порога? Да вот хотя бы такое место о русском характере: «У русских больше тонкости, чем деликатности, больше добродушия, чем доброты, больше снисходительности, чем нежности, больше остроумия, чем воображения, больше наблюдательности, чем ума, но больше всего в них расчётливости».
Предать эти рассуждения автора анафеме или полностью с ними согласиться? А ежели поспорить, с чем-то и впрямь согласившись, но сделав для самих себя разумный и правильный вывод?
— Так как же вы, господин Тютчев, нашли сочинение де Кюстина о нашей стране и нашем народе? — повторил свой вопрос Александр Христофорович Бенкендорф, не отрывая испытующего взгляда от своего собеседника.
«Какого ответа он от меня ждёт? — молнией пронеслось в голове Тютчева. Неужели так примитивен человек, занимающий в государстве столь высокий пост? Но нет, быть такого не может! А кроме всего прочего — речь ведь теперь не о нём, кем бы его высокопревосходительство передо мною ни обернулся. Речь — обо мне. Я-то кто сам пред собою и пред лицом высшей власти? Жалкий угодник или привыкший всегда говорить правду?»
— Надеюсь, что я не разочарую ваше высокопревосходительство, если скажу: не хотел бы уподобиться тем защитникам России, которые стремятся раскрыть зонтик, чтобы предохранить от палящего солнца вершину Монблана. Иными словами — в книге немало правды. И её нелепо отрицать, как бы она ни была горька.
Бенкендорф чуть подался к говорившему и склонил набок лысеющую голову, изображая тем самым крайнюю внимательность.
— Любопытно. Весьма, не скрою, интересно! — проронил он. — Так-так, продолжайте, голубчик.
Тютчев развёл руками:
— Тут, ваше высокопревосходительство, для каждого умного русского всё ясно: нападать надо не на книгу, а на автора, разоблачая его бесстыдство. Да, именно его умственное бесстыдство и есть тот главный предмет, о коем стоит громко говорить. Сей автор был любезно принят в России императором, введён в русское общество. С ним говорили без утайки и от него ничего не скрывали. И нате же — выплеснуть столько помоев! Сие бесстыдство — отличительная черта духовного растления Запада. И в первую очередь газет и вот таких писак, цель которых — поссорить Россию с Европой.
Несмотря на свой шестидесятилетний возраст, генерал поднялся легко и, сделав несколько шагов по ковру, остановился подле собеседника.
— Скажу вам со всею свойственной мне прямотою: я рад, что познакомился с вами. Вы — предельно искренний и, смею думать, честный человек. И я особенно рад, что ваше мнение о памфлете господина Кюстина сошлось с моим. И — скажу более — с мнением императора.
— Право, ваше высокопревосходительство... Это похвала, о коей я и не мог мечтать, — проговорил в неподдельном смущении Тютчев.
— Сие — правда. И правда — мои слова, сказанные мною его величеству. «Господин Кюстин, — сказал я государю, — только придал форму тем понятиям, которые все имеют о нас и даже мы сами». И государь согласился со мною. Но его крайне огорчило то, что автор сего писания как бы старается повсюду отделить императора от его народа. А русских — от Европы. И всё затем, чтобы подчеркнуть якобы недоверие простых людей у нас к императорскому двору, а европейского народа — ко всему русскому.
— Ах, как это в самом деле родственно моим размышлениям! — обрадованно произнёс Тютчев, — Вот, к примеру: Священный союз объединяет волю правительств и государей Германии и России. Но какой шквал антирусских настроений возникает то в одной, то в другой немецкой земле! Взять хотя бы Баварию...
Уже много лет в Мюнхенском университете, сообщил Тютчев, царит дух дружбы с Россией. Но объявился и там один учёный, высказывания коего — сущий бред! Это профессор и публицист Якоб Фальмерайер.
— Вашему высокопревосходительству, несомненно, хорошо известен Остерман-Толстой, герой нашей Отечественной войны, — продолжил свой рассказ Тютчев.
— Александр Иванович — человек из легенды! — воскликнул Бенкендорф. — Сколько же мы вместе с ним прошагали от Москвы и до Вильны, а затем по дорогам Европы! Я тогда только полковник, он — уже прославленный генерал... Он ведь дальний ваш родственник?
Тютчев с улыбкою вспомнил, что сей кузен маменьки своею одною уцелевшею рукой и забросил его когда-то далеко за пределы отечества. Кстати, припомнил теперь Фёдор Иванович, тогда же, более двух десятков лет назад, этот его дядя как в воду глядел: Европа не простит России, что именно русские солдаты освободили её от ига Наполеона Бонапарта.
Лет десять назад, если не больше, Александр Иванович решил предпринять путешествие по Ближнему Востоку.
— И я, представьте, надумал оказать дяде услугу — порекомендовал ему в качестве личного секретаря и учёного-ориенталиста этого самого Фальмерайера! — сокрушённо вздохнул Фёдор Иванович. — Мне и в голову тогда не могло прийти, каким непримиримым националистом обернётся сей знаток Востока.
Возвратившись в Мюнхен, Фельмерайер в своих лекциях и печатных статьях стал всячески хулить Россию. Наследие Византии, утверждал сей учёный, живо на Ближнем Востоке, несмотря на турецкие завоевания. Оно живо и в Константинополе, несмотря на чисто внешнее торжество ислама. И несомненно, византийская, греческая вера жива в России. И это, безусловно, представляет угрозу для Европы. Если не принять всех мер для проникновения германского духа на Восток — неминуема смертельная схватка с Россией.
