— Итак, милейший мой Тютчев, вы категорически отказываетесь от моего приглашения?

Рыжий кок на голове князя Вяземского вызывающе качнулся, как петушиный гребень.

   — Я бы с превеликим удовольствием, князь Пётр Андреевич, но истекают последние дни моего пребывания в Петербурге. А их я обещал провести у Крюденеров.

   — Ну, куда моим чарам и даже чарам княгини Веры Фёдоровны супротив одного лишь волоокого взгляда сей божественной Амалии, или как ещё её у нас величают — сестры Венеры Медицейской! — Рыжий хохолок опять задиристо колыхнулся. — А ежели без шуток, я завидую вам: столько лет при вашем, скажу прямо, переменчивом характере, хранить верность сей прекраснейшей даме. Меж тем не обольщайтесь, мой друг, здесь у вас может оказаться соперник.

Тютчев взял Вяземского под руку и шепнул ему на ушко, состроив при этом нарочито лукавую мину:

   — Я знаю, на кого вы намекаете. Баварский король Людвиг Первый заказал для своих покоев живописный портрет Крюденерши. Здесь же, в опочивальне Зимнего, она предстаёт-де нередко в своём натуральном естестве.

   — Так вы в курсе? — поддержал заговорщический тон Вяземский.

   — А кто ж в Петербурге об этом не осведомлен! Стоило мне нынче объявиться, как мне сей новостью прожужжали все уши. Но, может быть, до вас, князь, не дошла самая последняя? Моя пассия, говорят, перешла теперь из спальни императора в спальню Бенкендорфа. Каково?

Вяземский даже не пытался удержать смеха. Напротив, он дал себе волю нахохотаться так, что даже слёзы брызнули из глаз, и он, забыв о приличии, растёр их кулаком.

   — Держу пари: сие вам поведала наша первая в свете сплетница — цыганка Россет. Вот уж из кого, как из рога изобилия, сыплются всевозможные небылицы. Зная её страсть к пересудам, Пушкин как-то подарил ей альбом, попросив её непременно вести дневник. И сам озаглавил его — «Исторические записки Смирновой-Россет». Готов чем угодно поклясться: в том дневнике такие альковные дела, что нам с вами, двум записным остроумцам, как ни стараться, ничего похожего не выдумать! Однако о «сопернике» всё ж советую помнить. В вашем положении запросто можно не то чтобы поправить дела, но как бы их более не усложнить. Сплетницы и сплетники и до самого высочайшего уха способны донести такое, что вам и не снилось. Ну, ни пуха!..

Более двадцати лет минуло с той поры, когда они, чистые и юные, изведали свою первую любовь. Чего только не случилось за эти годы, какие невзгоды и бури не пронеслись над головою Фёдора Ивановича, а те встречи жили в его душе, как самые яркие воспоминания.

Жизнь залечила рану, нанесённую разлукой. И друг, неожиданно ставший её мужем, на самом деле не перестал быть его другом. А между когда-то влюблённым в неё юношей, тогда тоже почти мальчиком, и ею не только не порвались, но укрепились настоящие дружеские связи.

И муж и Амалия что только не делали, чтобы оказать свои помощь и услуги дипломату, карьера которого не задавалась!

Переехав в Петербург, каждый из них старался использовать своё влияние, чтобы пособить их давнему другу. Тщетно! Сменялись чиновники миссии в Мюнхене, освобождались должности, но вакансии ускользали от Тютчева. И даже когда, как само по себе разумеющееся, виделось, что место первого секретаря, занимаемое Крюденером, перейдёт к секретарю второму, — этому не суждено было статься.

Тютчеву было неловко. И он с присущим ему показным брюзжанием старался попенять по поводу непрошеных услуг: «Ах, что за напасть! И в какой надо было мне быть нужде, чтобы так испортить дружеские отношения! Всё равно, как если бы кто-нибудь, желая прикрыть свою наготу, не нашёл для этого иного способа, как выкроить панталоны из холста, расписанного Рафаэлем... И, однако, из всех известных мне в мире людей она, бесспорно, единственная, по отношению к которой я с наименьшим отвращением чувствовал бы себя обязанным».

Многое было испробовано, чтобы выйти из того сложного положения, в которое он попал. С тридцатого июня 1841 года он, что называется, оказался в безвоздушном пространстве — «за длительное неприбытие от отпуска» Тютчев был уволен из штата министерства иностранных дел и лишён звания камергера.

Кого винить в том — его собственную неосмотрительность, халатность и нерадивость в отношении к службе или к тому же давно зревшую к нему недоброжелательность министерских верхов? Ведь вот же там, в Мюнхене, находился Тютчев, всё ещё числивший себя в отпуске и водивший дружбу с послом Севериным, а из министерства в Мюнхен пришла бумага, в которой значилась фраза о том, что «местопребывание Тютчева неизвестно»!

Давно уже подмечено: мужчины более всего не склонны простить своему сопернику превосходства в уме. Женщинам же знакома зависть к тем из подруг, кто пользуется большею благосклонностью у сильного пола.

Что ж, в нашем случае и по отношению к Тютчеву, и по отношению к Амалии Крюденер, вернее всего, оба сии определения подходят безошибочно.

Но как бы то ни было, без сильной протекции, без надёжных связей возврат на дипломатическую службу был невозможен. И главную свою надежду Тютчев не мог не связать с Амалией, действительно давно уже завоевавшей место первой петербургской великосветской красавицы.

Что толку было записываться на приём к вице-канцлеру, когда за границей он уже виделся с ним и тот был предельно любезен и отзывчив. Вероятнее всего, сию расположенность к бывшему своему сослуживцу Нессельроде и расценивал как высшее благодеяние, которое он может себе позволить.

Следовало искать какой-то иной путь для реабилитации собственной персоны. И у Тютчева на сей счёт уже был проект. Его следовало лишь поведать кому-то из тех, кто находился наверху.

«А вдруг?.. — возникало самое заветное и самое, казалось, невероятное предположение. — А вдруг то, о чём говорят, хоть в какой-то мере правда? Тогда я не ошибся в Амалии. Только она окажется способной вывести меня из того тупика, в коем я оказался».

Как говорится, прямо с корабля он попал на бал в буквальном смысле слова — у Амалии был раут. Пряча своё смущение за наигранную браваду, он тем не менее высказал ей то, что зрело в его уме, — свой проект, которым хотел бы заинтересовать кого-либо из самых влиятельных лиц. Но теперь ему некогда — его ждут папенька и маменька в Москве. Вот если бы на обратном пути...

   — Днями мы переезжаем в Петергоф, на свою дачу. Приезжайте туда по своём возвращении из Москвы. Я буду ждать вас, — как всегда, участливо глянула она на своего старого друга.