Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me
Пятьсот пятнадцать. Пятьсот четырнадцать. Пятьсот тринадцать.
Я бегу, задыхаясь, навстречу ветру, и понимаю, что ещё чуть-чуть – и он разорвёт мои лёгкие. Ноги уже не выдерживают этой бешеной гонки, я их почти не чувствую, будто они у меня исчезли, и я превратился в птицу, которая летит над землёй, слыша только свист бешеного ветра в ушах и грохот сердца где-то в районе горла.
Я был хорошим спортсменом, гордостью школы. Был. Чёрт, я уже думаю о себе в прошедшем времени. Хотя… так оно и есть. Мы все – прошедшее время.
Четыреста девяносто девять. Четыреста девяносто восемь.
Постарайтесь держаться дальше от строений. Они могут быть разрушены волной. Постарайтесь добраться до возвышенностей. Это даст большую вероятность избежать травм. Не поддавайтесь панике. Слухи о разрушительной мощности цунами сильно преувеличены.
Боже, какой бред. Враньё помноженное на враньё. Людей не обмануть, взрыв супервулкана на дне Атлантики прогнозировала кучка учёных, которые оказались под следствием за нагнетание паники и уже, наверное, погибли, как и население всей восточной части страны. Никто не знал, когда это произойдёт, но расчеты и прогнозы уже давно были известны, хотя мало кто им верил… Шансов нет ни у кого.
Позади остались обезумевшие улицы. Я бы рассмеялся, потому что меня всегда смешат нелогичные поступки…
Я бы рассмеялся…
…толстяк, прижимающий к себе маленький портфель, ну да, при появлении сирены, возвещающей об опасности, возьмите с собой самое необходимое, паспорт, деньги, и немедленно покиньте здание.
…маленький мальчик, с рёвом вырывающий ручку из железной хватки отца. Забыл медведя дома. Он падает на колени на землю и едет за волочащей его рукой, пока отец с матом не разжимает руку и не скрывается в толпе таких же, как он сам, безумцев. К белобрысому малышу подбегает незнакомая девушка и поднимает его на ноги, а потом с трудом подхватывает, прижимая его к груди. Ей тяжело, но она не сдаётся. «Мы сейчас его найдем, как его зовут?» - доносится до меня сквозь рёв и плач толпы. «Тедди-бой, его зовут Тедди-бой» - громко всхлипывает мальчик.
Эти обрывки кошмара уже позади, в безумном городе. Сейчас я один, я дурак, я несусь по пыльной дороге, а все разумные уже попались мне навстречу, все разумные сейчас на полпути, а некоторые уже достигли своей цели, в давке, переступая и наступая на тех, кто имел неосторожность споткнуться, достигли единственной возвышенности в нашем городе. Холма высотой в восемьдесят метров. Мне страшно даже представить, что там сейчас творится…
Это только я дурак. Только я бегу от него прочь, потому что я хочу ещё один раз, самый последний раз, оказаться там, где я был около месяца назад. Этот месяц промчался так быстро, и мне кажется, что всё это как будто бы было вчера. Твои губы. Твои безумные глаза. Сердце твоё колотится, как бешеная птица, в груди. Ты такой тоненький, хрупкий, кажется, твоё сердце сейчас вырвется на волю и улетит…
«Кто-нибудь увидит, не надо, Джей!»
«Кто увидит, дурашка, тут нет никого. Про это место никто не знает. Тут только ты и я».
Я тоже бормочу еле слышно, зарывшись лицом в твои волосы, они пахнут чабрецом и мёдом… И поцелуй, такой, что мозги взрываются. Я схожу с ума, я уже ничего не соображаю, снимаю с тебя рубашку, путаясь в пуговицах, а ты мне уже не мешаешь, потому что ты оглушён поцелуем и тоже мало что соображаешь…
Четыреста пятьдесят. Четыреста сорок девять.
Звонок. Что это? Сотовый? Сотовый? Это невероятно! Сети же нет с того самого момента, когда завыла сирена! Все кинулись звонить, и сеть рухнула, мне было невозможно никуда прозвониться.
Не веря своим ушам, останавливаюсь и, задыхаясь, жму приём. Голоса нет, я сжёг голос вместе с лёгкими, когда бежал, поэтому полушепчу-полухриплю, задыхаясь от воздуха.
«Алло».
«Джей?» - всхлипывает самый родной, самый близкий, голос. О Господи, она жива! Она же восточнее на сто километров, раньше я на электричке за два часа доезжал. Раньше… там ведь уже всё кончено…
«Мам!» - ору из последних сил, перебивая боль в лёгких, - «У меня всё хорошо! Я в безопасности! Я забрался на самую высокую гору, я… чёрт! На мне спасательный жилет, ты слышишь? Я выживу! Веришь?»
Верит. Я же ей никогда не врал. Вру ей единственный раз в жизни. Первый. Он же и последний.
Четыреста двадцать один. Четыреста двадцать.
«Джей, мальчик, сыночек, прощай! Прощай, Жучок! Я лю…»
Обрыв связи. Я снова бегу, глотая слёзы. Те слёзы, что я не успел проглотить, мгновенно высыхают на злом ветру, он хлещет меня по щекам, даёт мне пощёчины, так больно…
Совсем как та пощёчина, которую мне залепил ты. У всех на глазах, у всего класса, когда я на выпускном вечере танцевал с Сьюзан и лапал её за задницу во время танца, специально поворачивая её так, чтобы обеспечить тебе лучший обзор. Ты стоял у стены, мрачно зыркая на меня исподлобья, серыми глазами из-под чёрной чёлки, сложив руки на груди, и с трудом дождался окончания танца.
Ты меня ударил. А я тебе ответил. Так, что ты отлетел и стукнулся головой о стену. Я хотел подскочить к тебе и поднять, и прижать к себе прямо на глазах у всех, и никогда больше не отпускать, но с трудом сдержался. Я бы сделал это, я могу. Я бы наплевал на всех, но одна вещь мне не дала тогда это сделать. Твои слова, которые ты произнёс накануне вечером и которые до сих пор стояли у меня в ушах. Они сводили меня тогда с ума. Я помню их и сейчас.
«Джей, я принял решение. Мы должны расстаться. Ты же понимаешь, что это ненормально. Детство кончилось, и я… в общем, я хочу нормальную жизнь».
Я ударил тебя за них, за эти слова, а не за твою пощёчину.
В тишине после этого, в короткую паузу между ударом и возмущёнными воплями окружающих возникло еле слышно только одно слово. «Ненавижу». Ты его сказал? Или я? Самое смешное, что я даже сейчас не знаю этого. Оно повисло в воздухе, заползло тихим шуршанием в уши и улеглось холодной змеёй на застывшее сердце, да так и осталось там лежать.
Нормальную жизнь. Ты хотел нормальную жизнь. Ты, конечно, был прав, прав, как всегда. Нашу с тобой жизнь, одну на двоих, нормальной нельзя было даже в бреду назвать. С отчаянными поцелуями в раздевалке, вздрагиваниями от любого шороха, с твоими горячечными глазами, когда в них не оставалось ничего, кроме жажды и желания… Койка в моей квартире, в те редкие ночи, когда мне везло оставаться одному, без матери и сестры, смятая постель. Мы из неё даже не вылазили. Мы жили в ней, спали, ели, целовались, трахались, нет, не так, не трахались, а любили. Я любил… а ты… теперь даже не знаю…
Я ударил тебя за эти слова, я до сих пор помню ощущение гладкой кожи на костяшках пальцев и твои глаза, ненавидящие, бешеные, такие… родные…
Это всё, этот выпускной, эта пощёчина, этот удар - это было всего две недели назад, когда ещё никто не подозревал, что всем нам осталось так мало…
Ты ещё планировал тогда ехать поступать в столицу, а я оставался здесь, в нашем городе, с моим-то аттестатом…
Как давно всё это было.
Триста девяносто два. Триста девяносто один.
Ветки хлещут по лицу, но я этого не замечаю. Мне даже приятно, потому что больно, и это значит, что я ещё живой. Живой. Хотя я думал, что не живу уже две недели. Что умер раньше всего населения Земли на две недели.
- Чёрт! – я подвернул ногу, не заметив торчащего из земли корня. Теперь буду неделю хромать.
Неделю? Я захожусь истеричным смехом, но изо рта вырывается только хрип и сорванное дыхание. Неделю. Это, безусловно, самая лучшая шутка дня… неделю.
Я выхожу на нашу с тобой поляну, с трудом подволакивая ногу. Она опухнет через час и кроссовки уже не надеть будет. Но через час я буду под водой, и мне уже будет всё равно…
Триста три. Триста два. Триста один.
- Джей! – мы видим друг друга одновременно, и это похоже на ядерный взрыв в моей голове.
Ни мыслей, ни слов. Я прижимаю к себе щуплое тело, которое бьёт крупная дрожь. О Господи, как ты похудел! Наверное, не жрал все эти две недели, дурак.
