- Добрый день, простите покорнейше за беспокойство...
Пришлось остановиться. Пупышев минуты две недоумённо вслушивался в обволакивающую речь незнакомца, который назвался архитектором и беженцем из Казахстана, зачем-то перечислил основные проекты, над которыми работал, пожаловался на социальные и экономические потрясения, жизненные невзгоды, и, наконец, перешёл к главному:
- Батюшка, неудобно просить, но крайне нуждаюсь...
- Я вам не батюшка! - взвился Иван Гаврилыч, заслышав ненавистное слово.
- Да-да. Конечно. - послушно кивнул собеседник и коснулся рукою своей груди. - Поверьте, я никогда не думал, что мне придётся вот так побираться, жить на вокзале... но я хотя бы слежу за собой ... каждый день привожу в порядок, не хочется опускаться, понимаете... Мне бы до вторника продержаться, а там у меня назначено собеседование...
Дико сверкая глазами, доктор запустил руку во внутренний карман пиджака и, не глядя, вытащил сторублёвую купюру. За всю жизнь он не подал попрошайкам и десятой части этой суммы. Лицо архитектора-беженца заметно оживилось, тонкие пальцы потянулись за купюрой, однако Пупышев не спешил с ней расстаться.
- Скажи-ка мне, голубчик, - вкрадчиво заговорил Иван Гаврилыч, не сводя с попрошайки пронзительного взгляда. - что именно в моём облике навело тебя на мысль, будто я - священник?
- Ну... - архитектор пожал плечами. - Лицо у вас особенное. Одухотворённое. У нас на такие вещи чутьё. Спасибо, батюшка! Век не забуду вашей доброты...
С этими словами казахский беженец подозрительно ловко извлёк из ослабевшей ладони Пупышева купюру и бойко зашагал вдаль.
А Иван Гаврилыч стоял посреди дороги с изменившемся лицом и глядел в светлое небо, обрамлённое жёлтеющими кронами тополей. Люди проходили мимо, удивлённо оглядывались, но ничто из окружающего мира в этот момент не могло его поколебать. Парадоксальная связь между явлениями предельно разных масштабов открылась ему во всей простоте и неотвратимости...
Наконец он склонился, помрачнев. Решение было принято.
Тем же вечером, скрипя зубами, Иван Гаврилыч дошёл до ближайшей церкви, благо, искать её не пришлось - золотые купола уже не один год мозолили глаза всякий раз, когда он выходил на балкон покурить.
Внутри оказалось темно, пахло деревом и душистым дымом. Округлые линии сводов, позолота подсвечников, сдержанные краски икон и фресок раздражали намного меньше, чем доктор полагал до прихода сюда. Можно даже сказать, совсем не раздражали. И всё равно Иван Гаврилыч чувствовал себя весьма неуютно в этом просторном зале со множеством строгих лиц на стенах, которые, казалось, рассматривали его не менее внимательно, чем он их.
К нему подошла сутулая женщина в платке и зелёном халате, чтобы сообщить:
- Батюшка сейчас придёт.
На ключевом слове Иван Гаврилыч вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Внимание к своей персоне несколько насторожило. Уж не принимают ли его и здесь за священника?
Минут через пять из стены с иконами впереди открылась дверца, откуда вышел молодой священник в особой, чёрной одежде и с большим крестом на груди. Сутулая женщина, чистившая подсвечники, что-то буркнула ему, и поп направился к посетителю.
- Добрый вечер. Что вы хотели?
У священника был очень усталый вид и при этом на редкость живые глаза. Иван Гаврилыч подумал, что "батюшка" ему, пожалуй, в сыновья годится. А борода поповская, кстати, оказалась весьма куцей.
- Здравствуйте. - слова Пупышеву давались здесь на удивление тяжело. - Передайте ему, что я всё понял. Не надо больше.
- Простите, кому передать?
- Ему! - Иван Гаврилыч сдержанно кивнул в сторону иконы. - Я понял. Кошка была не при чём. Только затравка. Анекдоты. Да. Он не любит, когда про Него анекдоты... хотя я же ведь несерьёзно... так, ребячьи забавы... А Он, значит, мою жизнь анекдотом решил сделать... Это... Да... Скажите Ему, что я больше не буду... Пожалуйста, хватит...
- То есть, вы хотите поисповедаться? - заключил священник, и не дав Ивану Гаврилычу возразить, продолжил: - А вы крещены?
- Нет. - Пупышев удивился вопросу. - Я атеист.
- В самом деле? - пришла очередь удивляться священнику. - Не похоже.
Эти слова задели Ивана Гаврилыча сильнее, чем он готов был признать.
Во время вышеописанных злоключений незаметно для себя наш герой перешёл с позиции атеизма упёртого ("Бога нет, потому что я так сказал") к позиции атеизма умеренного ("я Тебя не трогаю, и Ты меня не трогай") и вдруг растерялся, когда получил просимое. Едва он вышел из церкви, тотчас ощутил, что никто больше его за священника не примет. Это знание засело очень глубоко, подобно знанию о том, что у человека пять пальцев на руке, один нос и два глаза. И даже супруга внезапно перестала подшучивать над ним - вот уж действительно фантастика! Чудо, как оно есть!
Но ни радости, ни облегчения не было. Напротив. Тот факт, что атеистическое мировоззрение, ставя человеческую жизнь (прежде всего, собственную) на пьедестал высшей ценности, одновременно делает её чудовищно бессмысленной, придавил разум Ивана Гаврилыча могильной плитой, и чёрным ядом отравил мысли. Собственная жизнь предстала однообразной чехардой привычных повинностей и пресных развлечений, слетевшим с обода колесом, несущимся под откос, в болотную жижу, или просто сырую, червивую землю, которая в положенный срок равнодушно поглотит кусок разлагающегося мяса - всё, что останется от него после смерти...
И одновременно, рядом, только шагни - иная реальность, несоизмеримо величайшая в своей чарующей осмысленности и преизбытке подлинной жизни...
Иван Гаврилыч стал замкнут. Много думал, читал книги, каковых прежде в его доме не появлялось, всё чаще заходил в церквушку, пару раз беседовал с отцом Мефодием, и снова думал, и сидел на кухне ночами, "жёг свет", как ворчала Ирина Сергеевна... И, по мере этого, с каждым часом атеист Пупышев всё больше хирел и чах...
Пока в один прекрасный день не умер.
Это был действительно прекрасный ноябрьский день, какие редко выпадают поздней осенью. По небу плыли высокие облака, воробьи чирикали на крыше церкви, тополя тянули вверх голые ветви, предвкушая таинство весеннего воскресения...
В краткой проповеди перед крещением отец Мефодий упомянул евангельские слова об ангелах, радующихся каждой спасённой душе, подчеркнув, что поэтому каждое обращение, обретение Бога есть событие поистине космического масштаба...
И вот здесь, прямо у святой купели, атеист Пупышев умер. Окончательно и бесповоротно. Из купели вышел раб Божий Иоанн, но это уже, как говорится, совсем другая история...
Бд-6: Дервиш
Коли хочешь ты знать, что на сердце у женщины, - сделаешь, как я велю. В первую пятницу месяца тишрин за город выйдешь с силком, для охоты. Там ты поймаешь удода, которого, после закатной молитвы прочтя шахаду, обезглавишь. Кровью птичей наполнишь сосуд, вроде тех, с коими ходят рыдальницы в памятный день убиенья имама Хасана. В погреб поставишь его, в место холодное, тёмное, там до воскресного дня простоит. В день же воскресный постясь, на закате омывшись, кровью удода на левой ладони начертишь аят - из книги священной, из суры "Женщины", сорок первый аят. В ночь понедельника в спальню той, чьи замыслы хочешь открыть, проберёшься. И едва только руку с заклятьем на грудь ей возложишь, тотчас, не просыпаясь, поведает всё без утайки...
Дирхемы твои холодят мне ладонь, их я прячу в рукав, на прощанье киваю, мул везёт меня прочь, по площади, мимо глазеющей детворы. За спиною моею мешок, в нём покоятся свитки с аятами книги священной, что на шёлке записаны, львиной коже, тарелках, зеркале, кости верблюда, куске платья девы... Для разной нужды - свои материалы, для каждого случая - особый аят. От укусов змеи, от скорбей и от страхов, для цельбы, ворожбы и защиты в пути, для изгнания джиннов, ущерба врагу, для поимки сбежавших рабов, чтобы милость визиря снискать, чтоб невидимым стать, чтобы жёны друг к другу бы не ревновали...
