Гунхильд и Кристи ждали его стоя.

— А ну-ка садитесь! — прикрикнул на них Турвильд. — Обождем, пока вы сможете идти без моей помощи.

— Вот еще! — презрительно фыркнула Кристи. — Да я, бывало, эти десять километров после гулянки за полтора часа пробегала.

Турвильд подобрел и потащил их дальше. Не спеша, потихоньку. Небо по-прежнему грозило дождем.

Наконец они добрались до опушки, откуда открывался вид на поселок. Темнело. При виде дома старухи сразу успокоились.

— Вот он… — с чувством сказала одна из них.

И все трое вздохнули с облегчением, счастливые и довольные.

В поселке были освещены все риги.

У них будто прибавилось сил. Однако они не двигались, любуясь этой картиной. Поселок утопал в вечерних сумерках, но из ворот и окон каждой риги струился свет, по деревянным мосткам с грохотом въезжали тяжелые возы и скрывались внутри. На полях с охапками снопов сновали люди. Во все стороны тянулись возы.

— Я прожила здесь всю жизнь, — сказала Гунхильд, глядя вниз.

— И я тоже, — подхватила Кристи. — Меня привезли сюда, когда мне было два года.

Турвильд мог бы сказать то же и о себе, но его жизнь только началась, и он не смел равнять себя с ними. Но он ощущал ту же радость, которую они выразили словами. Когда-нибудь и он скажет, что прожил здесь всю жизнь.

Со старухами произошло чудо: они вдруг обрели силы.

— Пошли же, Турвильд, — сказали они, словно теперь на них лежала забота о нем. Властные, уверенные в себе, они уже торопливо спускались к дому. Усталости как не бывало. Никто бы и не подумал, что совсем недавно они не могли двинуться с места. Их словно подменили. Теперь Турвильд шел налегке, опьяненный видом освещенного поселка и телег со снопами. Он-то ничуть не устал! От всей души он мог наслаждаться этим неповторимым вечером.

Они пришли в усадьбу. Там все работали как в лихорадке.

— Наконец-то вернулся! — на ходу бросил кто-то Турвильду. — Сбегай поешь и давай за работу.

В спешке никто не обратил внимания на Гунхильд и Кристи, они не верили своим глазам.

— Вот и мы, — громко и значительно сказали они, шагнув вперед. — Без нас начали?

— А, уже пришли… — буркнул кто-то.

Они ничего не понимали и нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Их место было занято другими, теми, у кого были силы.

— Так что, будем убирать? — сурово спросили они.

Вокруг кипела работа. И тогда старухи поняли, что они больше не нужны. Уничтоженные, оскорбленные, они походили на двух старых галок.

— Давай быстрей! — позвали Турвильда, и он убежал на зов. Вскоре он был уже в самой гуще. Он стоял у проема, и на него шла лавина снопов. Схватив сноп, он передавал его дальше, работнику, который стоял внутри и укладывал снопы рядами. Один ряд ложился на другой, рига казалась бездонной. На балке качался фонарь. Со своего места Турвильд видел ярко освещенную часть риги, где снопы сваливали с телег. Появившись из мрака, каждый новый воз окунался в море света. Из риги кто-то крикнул: Ну как, нет еще?

— Нет, — ответили снаружи.

— Надо же, как долго!

Они говорили о дожде. Он так и не начался, но все затихло в ожидании — теперь уже никто не знал, пойдет дождь или пег. Роса не выпала, иначе снопы оставили бы в поле. Да ведь при облачном небе росы не бывает. Солома, правда, мягковата.

— Не беда, — сказал кто-то.

— Да она в самый раз, могли возить с утра.

— Что он там еще говорит? — буркнул в солому, продолжая работать, тот, кто укладывал снопы.

— Говорит, что солома сухая.

Работникам, передававшим снопы из рук в руки, было велено:

— Если попадется волглый, кидайте его в сторону.

— Ладно, — ответили они. — Эй вы, слыхали?

— Да! — откликнулись из риги.

Лавина снопов все шла и шла. Хлеб возили на двух телегах. В одну была впряжена гнедая лошадь, в другую — пегая. Они попеременно возникали из темноты, и на свету становилась видна их масть. И на каждой телеге лежал драгоценный груз — залог жизни и людей, и животных.

Две черные тени бродили в риге, путаясь под ногами у лихорадочно работающих людей. Десятки лет, когда с поля свозили хлеб, место Гунхильд и Кристи было здесь. Хуже того, что с ними случилось нынче, быть уже не могло. Когда горькая правда дошла до них, они смирились с ней и, спрятав обиду, принялись давать советы.

Гунхильд заняла место перед воротами риги, куда, покачиваясь, подъезжали тяжелые возы. Она запускала руки в солому, проверяя, сухие ли снопы.

— Этот годится, — говорила она глухим голосом.

Возчика так и подмывало послать ее к черту, но он не решался.

Кристи стояла рядом с укладчиком. Раньше это была ее работа. Нынче снопы укладывал другой. Кристи не доверяла ему. Высокая, неумолимая, она следила за каждым его движением, и никто не поверил бы, что всего час назад она не могла двигаться от усталости. Размахивая костлявым пальцем перед носом у запаренного работника, она поучала:

— Клади сюда.

— Ладно.

— А потом будешь класть сюда…

— Да знаю я, знаю, — угрюмо отмахивался укладчик, перед которым росла гора снопов, колосья хлестали его по лицу.

В дома пришел хлеб. Он тек рекой во все усадьбы. Темнота сгущалась, и от этого свет фонарей казался еще ярче, а снопы на возах — желтее. И хотя было темно, на поле не забыли ни одного снопа. Турвильд работал как одержимый, он раскраснелся и вспотел. Сквозь его руки текла река снопов. Терпко и буднично пахла солома, зато колосья были спелые и налитые — и все это было исполнено великого смысла.

До чего же тут нынче здорово! Первое опьянение работой у Турвильда уже прошло, оп устал, и все-таки — до чего же тут нынче здорово! Он был причастен к великому и важному делу. Усталая дряхлая Кристи упрямо стояла тут на соломе. Ряд ложился на ряд, и Кристи поднималась все выше. Как хорошо. Всю свою жизнь Кристи прожила здесь, выращивая вместе с другими хлеб. Неистовая, упрямая, она словно распоряжалась отсюда всем поселком. Вдали виднелись усадьбы, огни и поля. И там тоже кипела работа. Каждая рига была ярко освещена, и всюду царило оживление, как в праздник.

Его взгляд скользит над самыми партами, словно солнце, заходящее за вершины гор. Но тут ничего не напоминает о вечере — Несмышленыш весь так и светится от возбуждения, предвкушения, ожидания.

Глаза его следят за худенькой молодой девушкой — учительницей. Она же как будто и не замечает этого.

Лицо у учительницы красное и напряженное, видит Несмышленыш. И принарядилась она лучше обычного — хотя вообще-то она и всегда нарядная. Сегодня в школе экзамен, вот она и нарядилась, и поэтому у нее такое красное и напряженное лицо. Экзамен после окончания учебного года. За столом сидят незнакомые пожилые люди, они будут решать, годится ли учительница для этой работы. Она сама говорила своим ученикам, сидящим здесь за партами, что это ее первый экзамен. Потому и вид у нее такой взволнованный. Голова небось кругом идет. У Несмышленыша тоже немного кружится голова, по это от нетерпения.

У него сегодня тоже первый экзамен — первый в жизни. И уж он-то подготовился к нему как следует! Это точно. Не все ребята готовы к экзамену, это Несмышленыш слышит по их ответам.

А когда человек выучил все так, как Несмышленыш, просто нет сил сидеть и терпеливо ждать. Приходится следить за собой, чтобы не выскочить, покуда его не спросили. А то получится, как бывало уже не раз: сдерживаешься, сдерживаешься, и вдруг — глазом моргнуть не успеешь, а уж наделал глупостей…

Когда же она на меня посмотрит? Скоро, наверное, и до него дойдет очередь. Здесь сегодня собраны и малыши, и ученики постарше. Учительница ходит между партами и задает вопросы. Иногда присядет то тут, то там. Тот, кого она вызывает, чуть вздрагивает. Воздух в классе пронизан нетерпением. И неуверенностью.

Но Несмышленыш готов к ответу. Знает почти назубок то, что написано в Библии. Ему задали бегло прочитать один отрывок, и он столько раз его читал, что выучил уже наизусть.