Полки Первой армии не могли скрыть утомления долгой ретирадой. В их печальных рядах даже генералы имели какой-то жалкий и растерянный вид. Ясно - Барклай не умел переломить этот дух упадка, вдохнуть в усталые сердца бодрость и надежду на успех... Совсем не так выглядели войска Багратиона. Здесь на всех лицах была написана гордость дальним и трудным походом: "Мы сделали много. Сможем и еще больше сделать!" Казалось, что Вторая армия не отступала от Немана до Днепра, а непрерывно шла вперед, тесня и сбивая бежавшего прочь из России врага. Жители Смоленска дивились...
Войска выстроились вдоль главных улиц. Мундиры сверкали, как весенний цвет на деревьях. Пушки жарко горели. Барабаны забили "поход". Знамена зашелестели тяжелыми складками старого шелка. Грянула музыка, и оглушительное "ура" взлетело над городом. Статный ездок в генеральском мундире несся плавным галопом на гнедой лошади. Чепрак под его седлом был залит золотом. Множество алмазных звезд и крестов сияло на широкой груди. Высокий белый султан волновался над шляпой, прикрывавшей черные кудри.
- Здравствуйте, други! Вижу, самого черта с позиции спихнуть - безделка для вас!
- Рады стараться, отец наш! - громом катилось по рядам.
- Эка красота господня! Да рази совладает с нами Бонапартий? Николи!
Эти слова произнес крестьянин из деревни Росасны, стоявший в толпе народа обок с толстой купчихой, похожей на большой мучной лабаз. Одет был этот крестьянин в серое полукафтанье и белые порты. Его сосед и земляк, постарше, в армяке дикого сукна и черных кашемировых штанах, горячо поддакнул:
- Где там! Что уж!
И для пущей убедительности звонко прищелкнул языком.
- Может, числом-то Бонапартий и поупрямей наших оказывает, а только хоробростью, верно, сдаст, - сказал третий росаснинский крестьянин в ямской поярковой шляпе с плетеной кисточкой позади, - душа влияет. Когда летось кум-ат Сватиков, Агей Захарыч, домой на побывку приходил, он объяснил: "Русский воин тем иного забьет, что больно к отечеству своему пристрастен. И жизнь ему самая в полушку, коли Расея от того пользуется". А кум-ат близ двадцати годов солдатствует, зря не сбрешет...
И трое односельиев из Росасны - они вчера приехали в город по подводным делам, да и застряли здесь - согласно закивали головами.
- Смир-рно! Под знамя! На кр-раул!
Команда эта разнеслась по войскам, повторенная десятки, а может быть, и сотни раз во всех концах строя. Стальной блеск штыков взметнулся кверху и застыл в воздухе, как молния, внезапно остановленная на полете. Разноцветные полотнища знамен там и сям заколыхались над штыками. Росаснинцы стояли невдалеке от того места, где белое знамя Смоленского пехотного полка - того самого, который так славно бился с французами две недели назад у салтановской плотины, - тихо плескалось на высоком древке. Его крепко держал старый, болезненного вида солдат с перевязанной челюстью.
- Ребятушки, - воскликнул росаснинец в белых портах, - да ведь сам он это, Сватиков Агей Захарыч, легок на помине... Ей-пра!
- С места не сойти! - радостно подтвердила ямская шляпа. Никола-угодник! Как же его свело-скрючило!
После салтановского боя, когда рядовой Сватиков спас полковое знамя ценой разбитой челюсти, он уже и не выпускал его из рук. И хоть не был подпрапорщиком, но как георгиевский кавалер, отличный по верности своей солдатскому долгу, особым приказом генерала Раевского назначен был за подпрапорщика в знаменный взвод. Действительно, это он стоял сейчас перед глазами изумленных земляков, строго нахмурив седые брови и упрямо устремив неподвижный взгляд...
Парад кончился. Войска стояли вольно. Главнокомандующие сошли с коней и, окруженные свитами, медленно обходили сломавшиеся солдатские ряды. С деревянных тротуарных мостков, со дворов и из палисадников белоголовые старики и женщины с малолетними детьми на руках рвались к Багратиону и кричали:
- Ваше сиятельство! Спаси Смоленск! Не отдавай!
И Багратион, поднимая руку, словно для присяги, ласково отвечал им:
- Не отдам, други! Честь моя - не отдам!
Наслаждаясь близостью своего любимца, солдаты теснились к князю со всех сторон. Сперва Олферьев отодвигал их, а потом перестал.
- Алеша, - сказал ему Багратион, - кликни-ка, душа, маркитантов. Для пули нужен верный глаз. Штык требует силы. А солдатскому желудку без каши да хлеба долго быть нельзя...
- Ура, отец наш! - закричали войска.
Добрая дюжина шустрых военных торгашей вынырнула, словно из-под земли, со своими тележками. Князь Петр Иванович вынул из большого сафьянового кошеля, который Олферьев держал наготове, пригоршню звонких серебряных рублей и швырнул маркитантам. Затем показал солдатам на тележки, заваленные булками, кренделями, румяными калачами, сайками, пряниками и прочим подобным товаром.
- Ваше! Ешьте на здоровье, други! Солдаты кинулись на угощенье. Рубли летели, поблескивая.
- Ура! Здрав будь, отец!
Барклай смотрел на эту сцену и с величайшим трудом давил в себе неудовольствие. Глупцы! Бранят его за гордость и чопорную холодность, пусть! Может быть, и плохо, что он не умеет, подобно Багратиону, воздействовать своей личностью на других в желательном для себя смысле. Но зато ведь и на него самого повлиять со стороны невозможно. Скоро, очень скоро Багратион в этом убедится. Нет, ни фиглярить, ни расточительствовать он не способен! Он не богат, как и Багратион. А бедные люди обязаны быть бережливыми и не бросать дорогих денег на ветер в погоне за дешевой народностью своих имен. Разве Барклай не заботится о солдатах? Разве они не сыты? Или в лохмотьях? Ничуть не бывало! Но он делает это совсем иначе, чем Багратион. Он правильнее делает это.
Михаил Богданович плотно сжал губы и, прихрамывая, зашагал к первой бригаде сводной гренадерской дивизии. Он уже добрался до карабинерной{42} роты ближайшего полка, когда ухо его отчетливо уловило едкое солдатское слово:
- "Болтай да и только" ползет!..
Он знал, что его так называют в войсках. Но как бороться с этим и следует ли бороться, - не знал. И потому, проходя мимо дерзкого, отвернулся, чтобы не видеть его лица. А между тем правофланговый карабинер Трегуляев заслуживал внимания. Он считался в своем полку самым удалым, исправным и видным солдатом. Был высок ростом, силен и ловок, В огромных усах и бакенбардах его крепко пробивалась седина. Но на смуглом лице и в блестящих глазах постоянно сияла такая решительная веселость, будто Трегуляев хотел сказать: "Эх, нечего терять солдату! Что было - того не воротишь, а что будет - бог весть!" Когда утром полк вступал в город, веселый великан этот шел впереди с гремучими ложками, красиво убранными в красные и зеленые лоскутья солдатского сукна, и рассыпался бесом в песнях и прибаутках так раздольно, что казалось - вот-вот пройдется на голове. Пожалуй, во всей Первой армии не отыскалось бы теперь другого солдата с этаким несгибаемым духом бойкого балагурства. Главнокомандующий прошел, а Трегуляев продолжал насмешничать:
- Только у нашего Власа - ни костей, ни мяса!
Намек относился к огромному, нескладному и худому рекруту-белорусу. Кругом засмеялись, но рекрут не отозвался на шутку, даже не посмотрел на шутника.
- Эге! - балагурил Трегуляев. - Не отчаивайся, братец Старынчук! Так-то не раз бывало: сеяли лен у семи Олен, да как стали брать - гренадер и родился. Еще ка-ко-ой!
Старынчук пробормотал что-то невнятное.
- Полно мычать, что бирюлина корова! Чего запечалился? Аль барана в зыбке закачал?
И Трегуляев с неожиданной после издевок лаской потрепал угрюмого верзилу по плечу.
- Спой, Максимыч! - попросил кто-то.
- Спеть? Отчего же, коли сила-возможность есть!
Он тотчас стал в позу, подпер двумя пальцами острый кадык, и песня будто сама вырвалась из него наружу. Голос у Трегуляева был сильный и такой бархатный, что с первой же ноты хватал за душу. Да и мелодия его песни, простая, по-русски глубокая, и слова, звонкие, как колокольчики,- все это складывалось так чисто и красиво, что в карабинерной роте сразу затихли разговоры.
