— Погоди, давай я.
— Что «давай?»
— Помою тебе голову. Я уже закончила…
— Что, чернилить краской? Ну, давай…
Она развернула его к себе — какое внимательное у нее лицо, как у матери, что моет маленького ребенка, бережно, стараясь не попасть мылом в глаза.
— Тебе так больно?
— Ничего мне не больно. С чего ты взяла?
— Ну, там же у тебя ожог. Я подумала…
— Не больно. Он просто уродский, и только.
— Ты знаешь, я практически его уже не замечаю. Я тебе уже говорила — ты красив. Ну, для меня это так.
— Потому что ты глупая непонятливая Пташка. Люди меня на улицах пугаются…
— Ага. И те же люди ходят слушать, как поет Джоффри, и влюбляются в него и в его песни. Кому интересно, что думают подобные товарищи? В пекло их. Не вертись, а то мыло в глаза попадет.
— Как тебе давеча? Ты отлично смотрелась с пузырем на носу…
— Ну, знаешь, ли. После такого, я, пожалуй, не стану осторожничать. Ты ужасно вредный и все время ерничаешь. Злое чудовище…
— Я злое чудовище с недомытой головой. Если ты не доведешь свою начатую работу до конца — я тебя опять перемажу мылом…
— Ну, напугал. А я его смою. Иди сюда…
Кажется, время «потом» все же настало. Хрен с ней, с головой. И с тем, что наступит завтра. Тем более, что, может, и не завтра еще. И не даже не послезавтра…
Удивительно, как они друг другу подходят — по всем параметрам, несмотря на совершенно разные габариты. Как два куска давно утерянного целого. В скользком душе было немного страшно — еще не хватало гробануться — но искушение было слишком сильным. Он приподнял ее, прижимая к мокрой стене — она обняла его ногами. Боги, у них так много того, что они еще не попробовали — целый мир возможностей любви. Не попробовали — и не попробуют… В пекло мысли — водой по лицу, каплями — по телу. Сейчас она — его. Сейчас он — ее. Только это «сейчас» имело значение. Нет никакого «потом» Никакого «завтра». Люби меня тут. В это мгновенье. Ты ведь знаешь, мой мир — это ты…
Вот тебе и помылись. Теперь уж точно надо было ехать. Пташка закуталась в большое мохнатое полотенце — щеки красные, глаза — безумные.
— А еще говорил: «Потом, потом». Сам сексуальный маньяк.
— Седьмое пекло, Пташка, с тобой в одном душе и святой не выдержит!
— Ты же сам предложил…
— Ага. Я очень коварный. И воспользовался твоей неистребимой наивностью для удовлетворения своих грязных фантазий…
— Но вообще то было очень хорошо… Мне понравилось… Надо будет повторить…
— Боюсь, что не в охотничьем душе Роберта. Там мы простудимся под тоненькой едва теплой струйкой воды без напора. И это уже не будет так приятно…
— Ну хоть кровать-то там есть?
— Кровать есть. Даже три. Покрытые трофейными звериными шкурами.
— Боги, куда ты меня везешь? Это какое-то разбойничье логово…
— Я везу тебя туда, где будет безопасно и не будет понатыканных камер. Ради такого можно и шкуры перетерпеть… Не говоря уже о воде… В крайнем случае, будем мыться в сугробах. Судя по всему, их скоро наметет.
— Типун тебе на язык. Тогда мы вообще никуда не попадем. Дороги перекроют — и мы останемся снаружи.
— Тогда едем, Пташка, едем. Иди одевайся, да потеплее. Свитер какой-нибудь напяль. А то еще простудишься. Ты же вечно мёрзнешь…
— А ты что, не пойдешь?
— Я воспользуюсь наличием электричества и таки побреюсь. А то боюсь, что в этой хибаре придется отращивать бороду, как настоящему горному разбойнику. Тебе не понравится…
— А ты почём знаешь? Она что, колется?
— Да уж наверняка. Я сам не знаю — никогда не ложился в постель с бородатым мужчиной…
Пташка захихикала и ушла в комнату, по пути сбросив полотенце, представ во всем своем хрупком совершенстве. Сандор проводил ее взглядом, принялся за бритье. Глянул на себя в запотевшее зеркало — ну и образина. Глупая Пташка — ей глаза застит эта ее влюбленность, как розовые очки. Она не видит — но другие-то уж наверняка. Они совершенно несовместимы — ну куда уж ещё дальше? Само по себе их сближение — уже кощунство. Но почему в это верится с таким трудом, когда она рядом? Ее образ все еще не остыл в его глазах. А остынет ли? Взгляд в зеркале стал другим — и это каким-то образом меняет и его уродливое лицо, приближая к тому образу, что изобразила Пташка на своем наброске. Ее отсвет на лице делал его почти человеком. Взгляд… Будет тебе взгляд, кретин, когда ты будешь смотреть в небо, на уносящий ее самолет… Тогда и захлебнёшься, и утонешь в этой мертвенной синеве, что заберет ее у тебя— навсегда… Псом было жить проще — не так больно, не так пронзительно…
Когда он вышел из ванной, умница Пташка уже оделась — напялив все, что у нее было теплого. Надо было бы прикупить зимней одежды. Теперь уж куда… Впрочем, там, за перевалом, был какой-то мелкий городишко, куда Роберт ездил за бухлом. Ну надо же было где-то закупаться жратвой. Тоже, кстати, вопрос. Пташка, конечно, готова питаться нектаром цветов, но даже ей нужна материальная пища. Тем паче, что цветов сейчас днем с огнём не сыщешь.
Сандор оделся, они собрали свои пожитки. Путь уже ждал их. Оставался последний рывок, а там — либо они пробьются, либо придется как-то менять планы. Может, ну их — планы. Продать мотоцикл, забрать остатки денег — купить или снять какую-нибудь хибарку в самом дальнем медвежьем углу. Но нет: долг есть долг — делать, как хочется, он будет в другой жизни — может, посчастливится родиться где-нибудь в параллельной реальности — в средневековье, где не будет ни идиотских правил, ни подписок о невыезде, ни кар за убийство мерзавцев вроде Петира Бейлиша… Пташку из его крови все равно не вымыть — как и из его души… он найдет ее и в параллельной — чтобы вновь пройти мимо, рядом — так и не встретившись до конца. Но пока у него была только его жизнь — и девочка в соседней комнате. И загребучий долг. Ни Джоффри, ни Роберту — только ей — и миру, что ждал ее где-то за перевалом.
========== V ==========
Если я богат, как царь морской,
Крикни только мне: «Лови блесну»,
Мир подводный и надводный свой
Не задумываясь выплесну.
Дом хрустальный на горе для неё
Сам, как пёс, бы так и рос в цепи.
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи.
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи.
Если беден я, как пёс, один,
И в дому моём шаром кати,
Ведь поможешь ты мне, господи,
Не позволишь жизнь скомкати.
Дом хрустальный на горе для неё
Сам, как пёс, бы так и рос в цепи.
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи.
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи.
Не сравнил бы я любую с тобой,
Хоть казни меня, расстреливай,
Посмотри, как я любуюсь тобой,
Как Мадонной Рафаэлевой.
Дом хрустальный на горе для неё
Сам, как пёс, бы так и рос в цепи.
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи.
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи.
Владимир Высоцкий. Дом хрустальный
Они стояли у заграждения. На блоке красовалась надпись: «Дорога на „Шквальный“ закрыта по причине снегопада до соответствующего указания. Запрещается пересекать блок под угрозой административного штрафа до 500 ед. и задержания не более чем на 10 суток. »
Сандор смотрел на баррикаду с такой ненавистью, словно собирался испепелить ее взглядом. Но и неплохо было бы — тогда бы они смогли проехать. Санса уныло размышляла, что, если бы не она и ее нытье на тему ночевок и усталости, вероятно, они бы успели. Но что же теперь было делать? По-честному, ей туда вообще не хотелось. Как раньше вызывала содрогание усадьба Серсеи и Джоффа, так же и охотничий дом Баратеонов не дарил ей ощущения радостного возбуждения. Словно вылазка во вражеский лагерь. Все доводы рассудка не помогли Сансе избавиться от этого неприятного ощущения, и теперь она даже отчасти рада была, что перевал закрыт, и одновременно стыдилась этого своего чувства. Так или иначе, все равно ничего не попишешь. Придется ехать назад — в ближайшую гостиницу, ту, что они оставили позади полтора часа назад на узкой горной дороге. Вокруг была тишина — и красота… Гора высилась над ними серым призраком, бархатистым и загадочным, закручивая вокруг себя все пространство в какой-то новой геометрии. Свежевыпавший снег блестел в свете фар, даже дорога была бела — немногие рискнули сюда сегодня поехать… Санса досадливо подумала, что вообще не понимает, почему Сандор так рассчитывал на это убежище. Ведь даже при отсутствии камер Мизинец наверняка знает про наличие этого дома. Учитывая, что он вел их до последней гостиницы, где они ночевали — то есть дневали — Санса некстати вспомнила про душ и зарделась (хорошо, что темно, и Сандор смотрит в другую сторону) — мужу нетрудно будет вычислить, куда они забурились. Что тогда толку туда стремиться? Санса взглянула на телефон — сигнала по-прежнему не было — половина пятого вечера. Снаружи уже почти стемнело, а учитывая, что низкие тучи по-прежнему держали небо в своих ватных рукавицах, уже с утра казалось, что наступили вечные сумерки. На юге небо было красноватого оттенка — они же ехали на северо-восток — туда, где за горой уже было черным-черно. Санса перевела взгляд на Сандора, который опять закурил — и даже не открыл окно. Сансе не нравилось дышать табаком, особенно в закрытом пространстве — это было еще хуже, чем курить самой, но Сандор был настолько раздражён, что она боялась возражать. Вместо этого она сама открыла окно, потянулась за сигаретой — ну, может, его и это разозлит еще больше — но, может статься, и наоборот.
