Теперь, неделей позже, они остановились в этом небольшом пансионе в предгорье. Пришлось задержаться на целые сутки — шел непрерывный проливной ливень. Он, как всегда, снял комнату на двоих — с двумя кроватями. Пташка тут же ушла в ванную, а после этого улеглась в кровать лицом к стене. У Сандора почему-то возникало ощущение, что она вовсе не спит, а думает, думает, утопая все глубже в этой своей персональной бесцветной вязкой бездне. А он стоял у окна — и ничего не мог с этим поделать. Она ускользала от него. Медленно и безнадежно. А пропасть, куда она так хотела упасть, вокруг была огорожена всеми возможными заборами и ограждениями, что ей было под силу поставить. Она больше не подпускала его к себе. Мог бы он ее спасти? Этого Сандор не ведал. Он знал только одно, и это его добивало — особенно в пять утра — Санса Старк больше не хотела, чтобы ее спасали.

========== II ==========

Ты снимаешь вечернее платье,

Стоя лицом к стене,

И я вижу свежие шрамы

На гладкой как бархат спине.

Мне хочется плакать от боли

Или забыться во сне,

Где твои крылья, которые

Так нравились мне?

Где твои крылья,

Которые нравились мне?

Где твои крылья,

Которые нравились мне?

Когда-то у нас было время, -

Теперь у нас есть дела,

Доказывать, что сильный жрёт слабых,

Доказывать, что сажа бела.

Мы все потеряли что-то

На этой безумной войне,

Кстати, где твои крылья,

Которые нравились мне?

Где твои крылья,

Которые нравились мне?

Где твои крылья,

Которые нравились мне?

Я не спрашиваю сколько у тебя денег,

Не спрашиваю сколько мужей,

Я вижу, ты боишься открытых окон

И верхних этажей.

И если завтра начнётся пожар,

И всё здание будет в огне,

Мы погибнем без этих крыльев,

Которые нравились мне.

Где твои крылья,

Которые нравились мне?

Где твои крылья,

Которые нравились мне?

Наутилус Помпилиус. Крылья

Надо было срочно что-то решать по поводу машины. Из-за бесконечных непрекращающихся дождей они сидели на одном месте уже третий день. Сандору уже все вокруг казалось подозрительным: от мальчишки, что помогал с чемоданами старухам, приехавшим сюда подышать горным воздухом, до горничной, которую он уже второй день подряд отсылал прочь, когда она стучалась в дверь на предмет уборки, перегораживая холл страшенной конструкцией, состоящей из множества ведер, швабр, мусорных мешков и невыносимо воняющих хлоркой таинственных синих флаконов. Пташка либо спала, либо ела то, что он приносил ей из ресторана внизу — на автомате, не глядя в тарелку — просто тыкала вилкой в тарелку и запихивала в рот то, что ей попадалось. Иногда Сандор, глядя на эту безрадостную картину, думал, что надо в следующий раз взять что-нибудь сильно острое или самому засыпать блюдо солью — или сахаром. Что она будет делать тогда? Вообще не станет есть? Скорее всего, просто не заметит. Он вспоминал про свою попытку вытащить ее на променад пять дней назад и отказывался от идеи. На прошлой неделе они доехали до невысокой поросшей осиновым леском возвышенности — скорее, это был холм — гордое слово «гора» никак не подходила для этого похожего на небрежно брошенную вдаль подушку с двумя острыми уголками, торчащими, как рожки с проплешины на вершине, образования. Остановились под утро в маленькой семейной гостинице — тут даже не стали спрашивать их имен, просто два путника, приехавших понаслаждаться пронзительными осенними пейзажами. На беду, номер был еще не готов и аскетичная строгая седовласая хозяйка безапелляционным тоном спровадила их «погулять и оценить виды». Сандор пожал плечами — ему было, в сущности, все равно, убран ли номер и вычищены ли сортиры — лишь бы была койка, куда упасть. Но скандалить тоже не хотелось, поэтому он взял за под локоть Пташку (у моей сестры проблемы с речью — последствия детской травмы и потеря родителей — ах, бедняжка, такая красивая девочка — дай боги, все у нее наладится…) и, бросив в мелкой гостиной, увешанной изображениям горных видов и котиков, сумки (пистолет — на дно под тряпки, конверт с деньгами всегда с собой), отправился наружу. Топтаться возле гостиницы ему показалось глупой идеей — поэтому, все так же придерживая Пташку за руку(было ощущение, что он тащит за собой умеющую кое-как шагать большую куклу) он побрел в гору, по широкой, засыпанной гравием, обсаженной по обочинам кустами жасмина, все время петляющей дорожке. Пташка не упиралась, но и не помогала ничем, просто двигалась туда, куда ее вели, но Сандор не сомневался: отпусти он ее — дальше не пойдет, просто встанет на дороге, глядя в никуда. Красота вокруг и впрямь была потрясающая. Здесь осень потрудилась куда тщательнее, чем на юге: осины уже начали терять золотистые листья, и они покрывали ярко-желтым ковром влажную траву, еще не тронутые тлением — а те, выжившие в битве с ветром и временем, тревожно обсуждали свою участь, трепыхаясь на красноватых ветках. Были здесь и кровавые клены, пронзительностью и какой-то бездомностью резко выделяющиеся на фоне всех прочих деревьев. Несколько багряных «звезд» уже лежали под кривыми стволами, но в основном они по-прежнему тянули свои тоскливые ладошки к густо-синему небу.

Они прошли примерно милю по петляющей ровной тропинке — по пути, к счастью, никого не попадалось. От любых встреч Сандор нервничал, по большей части из-за лунатического вида Пташки — отличная картина: здоровый мужик тащит почти насильно девочку с отсутствующим взглядом неизвестно куда. Если бы она хотя бы шла сама… Пташка продолжала двигаться, глядя иногда себе под ноги, но по большей части перед собой немигающим взглядом — Сандор периодически смотрел на нее и видел, что рыжие ресницы не опускаются — как это у нее получается, седьмое пекло? Наконец они дошли до гладкого плато с которого открывалось то самое, что обычно называют «вид»: внизу, как на ладони, лежали осенних цветов леса, упорядоченные ряды виноградников, похожие на армию коричневых пауков и белые домишки редких местных поселенцев.

Сандор отпустил Пташкин рукав - куртку, что ли, ей застегнуть, а тут здорово дует — и достал сигареты. Кому свежий воздух, а ему — хорошая доза никотина и смол — а то уже башка начала кружиться с недосыпу и от возвышенностей. Он закурил — она так и стояла в той же позе — может, надо ее посадить? Ну что, в самом деле, такое… Смотреть на нее в таком виде было невыносимо… Он отвернулся. Его персональная ходячая восковая фигура… Когда-то давно — в другой жизни — извращенец-учитель истории вывез их в совершенно идиотский музей натуральной истории, где Сандору, помимо унылых чучел животных, запомнились залы, полные восковых муляжей с вскрытыми животами и рассечёнными конечностями — то были пособия не то для художников, не то для гинекологов, сделанные каким-то монстром-виртуозом с воспаленным воображением на излете средних веков и возрождения. Ужас заключался даже не в натуральности вскрытых утроб и расправленных вен, но в том, что все эти пособия были изображены в виде молодых красивых женщин с распущенными, рассыпавшимися по атласным подушкам волосами, с искусно раскрашенными лицами, с нежными улыбками на полураскрытых губах. Лицо любви, а ниже — аккуратно препарированная плоть. Сандор простоял в одном из залов довольно долго, завороженный увиденным — а потом еще пару месяцев мучился кошмарами, в которых порывы сладострастия сочетались со смертельным ужасом от ощущения непосредственной близости смерти, разрушения, разложения. К чему он об этом сейчас подумал? Пташка напомнила ему, совершенно некстати, одну из тех барышень из музея — странная, словно замороженная красота — а изнутри словно проглядывала смерть… Шорох заставил его обернуться. Она стояла на самом краю обрыва — из-под ботинок сыпались мелкие камушки, падая вниз. В руке у нее были пунцовые звезды клена — одни листок упал, кружась, запорхал вниз…