Ален шел по старому, дрожавшему на своих резных столбах мосту. Сквозь толстые бревна его настила видна была текущая вода, а в середине моста стояла сторожевая башенка, вся одетая в сланцевые черепицы, выкрашенные в желтую и синюю краску. Будочник должен был стоять в нише; но его там не было. К счастью для Алена: он, может быть, не пропустил бы его с лампой. Ален не посмел осветить черную дыру в башенке и прибавил шагу. За мостом находились самые бедные дома городка: на них не было ни разноцветных гербов, ни когтистых чудовищ, цепляющихся за карнизы окон, ни драконовых пастей, изрыгающих дождевую воду, ни змей, сплетающихся на дверных притолоках, ни выпуклых, гримасничающих солнц со слезшей позолотой под крышей. На них не было даже рубах из некрашеных черепиц или серого сланца; они были просто сделаны из отесанных толстых бревен.

Ален поднял свою лампу, чтобы осветить путь. Вдруг он остановился и задрожал. Перед ним, немного повыше его головы стояла звезда.

Правда, звезда была темная, потому что она была из дерева. Шесть лучей, положенных накрест на шесть других лучей, делали ее совершенно такой, как нужно. Она была прибита к концу шеста, торчавшего поперек улицы. Ален осветил ее и стал рассматривать. Звезда была уже стара и покрыта трещинами. Она, верно, долго ждала; Бог забыл ее на окраине этого городка; или он ее оставил, не говоря ни слова, зная, что Ален найдет ее. Ален подошел к дому. Это был бедный дом, совсем без ставень; сквозь низкие окошки он увидел много деревянных человеческих фигур. Они были выставлены на доске, — казалось, для того, чтоб смотреть в окно; платья на них были твердые и прямолинейные, губы сжаты в тонкую черту, глаза круглые и тусклые, руки скрещены на груди. Там же виднелись еще бык и осел с прямыми, растопыренными ногами и крест, с пригвожденной горестной фигурой и яслями, над которыми была укреплена звезда, совсем такая же, как та, что на улице.

И Алену стало ясно, что, наконец, он нашел. Звезда была сделана из лесного дерева и ждала, чтоб ее зажгли. Она ждала Алена. Он поднял к ней свой фитиль, красное пламя лизнуло звезду и она захрустела. Крупные синеватые слезы брызнули из нее: потом блеснула огненная лента, раздался треск, звезда загорелась, запылала, стала огненным шаром. Тогда Ален захлопал в ладоши и закричал:

— Моя звезда! Моя звезда в огне!

В доме послышалось движение, наверху открылись окна и Ален увидел маленькие перепуганные головки с длинными волосами, много детей в рубашонках; они проснулись и подбежали к окнам, чтоб посмотреть. Ален побежал к двери и вошел в дом. Он кричал:

— Дети, бегите смотреть на мою звезду! моя звезда в огне! Ален зажег свою звезду в ночи!

А пылающая звезда, становилась все больше и больше, рассыпая вокруг снопы искр; за ней зажглись сухие бревна; соломенная крыша сделалась красной, и навес стал одним сплошным огненным пологом. Раздались крики ужаса, глухие призывы на помощь, потом раздирающие вопли. Пожар становился грозным. Произошел обвал; большие головни торчали в едком дыму; это была ужасная, пестрая смесь красного и черного; наконец, словно открылась черная пропасть, куда свалилась гигантская груда пылающих угольев.

И глухой, зловещий бой набата раздался среди ночи.

В тот же час старик из четырехугольной башни увидел, как в Сердце Неба (оно же — Дом Славы) взошла новая красная звезда.

Пожелай какой-нибудь восточный путешественник — скажем, один из персов Монтескье — удостовериться в литературном гении французов, и перед ним немедленно взгромоздили бы книги самого Монтескье либо семьдесят с лишним томов Вольтера. Между тем хватило бы и одного счастливо найденного слова (допустим, воздвигающего арку в небесах arc-en-ciel[8] или дивного заглавия записок о первом крестовом походе, звучащего так: «Gesta Dei per francos», то есть «Деяния Господа через франков». Gesta Dei per francos — чудовищные деяния не уступали, признаюсь, этим поразительным словам. Раздосадованные историки понапрасну примеряют разумные объяснения — социальные, экономические, этнические. Факт остается фактом: на протяжении двух столетий в умах народов Запада, ставя, надо сказать, в тупик их самих, царил единый порыв — освободить святой Гроб Господень. В конце одиннадцатого века голос амьенского затворника — особы скромного роста и неброской внешности (persona contemptibilis)[9], но с удивительно живыми глазами — дал начало первому из походов; ятаганы и метательные машины Халиля в конце тринадцатого прервали у Святого Иоанна Акрийского восьмой. Больше попыток не было. Загадочная многолетняя страсть, породившая столько тупой жестокости и проклятая уже упоминавшимся Вольтером, улеглась: удовлетворенная Европа вернула себе Гроб Господень. Крестовые походы, по выражению Эрнеста Баркера, не потерпели краха: они попросту оборвались. От исступления, двигавшего необозримыми войсками и замышлявшего бесчисленные набеги, осталось лишь несколько образов, спустя века еще раз мелькнувших в печальных и чистых зеркалах «Gerusalemme»[10]: рослые, закованные в железо всадники, ночи, полные львиным рыком, края чародейства и безлюдья. Но куда пронзительней другой образ — тысяч и тысяч погибших детей.

В начале XII века из Германии и Франции вышли две группы детей. Они верили, будто посуху перейдут моря. Может быть, их вели и хранили слова Евангелия: «Пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им» (Лк 18:16)? И разве не сказал Господь, что вера с горчичное зерно может двигать горы (Мф 17:20)? В надежде, неведении и радости направлялись они к гаваням юга. Чуда не произошло. Божьим соизволением колонна, шедшая из Франции, попала в руки работорговцев и была продана в египетский плен; немецкая же сбилась с дороги и исчезла, уничтоженная варварской географией и, как можно думать, чумой. Quo devenirent ignoratur[11]. Есть мнение, что какие-то отзвуки этого слышны в поверье о гаммельнском флейтисте.

В священных книгах индусов мир предстает сновидением недвижного божества, неделимо таящегося в каждом. В конце XIX столетия творец, исполнитель и зритель того же сна Марсель Швоб задался мыслью воскресить сон, который много веков назад снился в пустынях Африки и Азии, — историю о детях, пустившихся на защиту Гроба Господня. В нем явно не было ничего от неутолимого археолога Флобера; скорее он поглощал старинные страницы Жака де Витри или Эрнуля, а потом отдавался трудам воображения и отбора. Представлял себя римским папой, голиардом, тремя детьми, клириком. Он вооружился аналитическим методом Роберта Броунинга, в чьей пространной повествовательной поэме «The Ring and the Book» (1868)[12] запутанная история преступления раскрывается в двенадцати монологах и видится поочередно глазами убийцы, жертвы, свидетелей, защитника, доносчика, судьи, жертвы, свидетелей, защитника, доносчика, судьи и, наконец, самого Роберта Броунинга… Лалу («Littérature française contemporaine», 282)[13] отмечает «сдержанную точность», с которой Швоб пересказал «подлинную легенду»; я бы дополнил, что эта точность нисколько не убавляет ни ее легендарности, ни патетики. Впрочем, разве не сказал еще Гиббон, что пафос обычно рождается из самых незначительных подробностей?