– Скачи, Дашутка, в соседнее село, скажи: грабить идут.

– Папаня, – разнюнилась Дарья, – боязно одной-то…

– Не реви, большая уж. За гриву держись, править я тя учил. Скачи, доня, людям и так жрать нечего… хлеб даром не дается, а они его задарма отбирают. Запомнила? Грабить идут. У нас уж забрали. Предупреди…

Ударил он коня по крупу, тот вместе с крохой на спине побежал трусцой. А отец схватил верхний мешок на телеге и потащил к обрыву. Дашутка все назад смотрела, куда это папаня мешок тащит, а он с обрыва его сбросил. В реку! Мешок муки! И не жалко?!

Конь словно знал, куда ему идти. Дашутка легла на его шею, уцепившись ручонками за гриву, и от страха жмурилась. Папаня, конечно, учил править, да всегда рядом шел, а сейчас… ну, как свалится она с коня? Падать высоко, потом не взберешься. А как голову расшибешь да помрешь на дороге? И темень страшенная. Ей сразу сказки про нечисть вспомнились. Ну, как оборотни выскочат да съедят Дашутку вместе с конем? Шатко ехать, то и дело она сползала то в одну, то в другую сторону, руки и ноги устали. Все свои силы Дашутка прикладывала, чтобы не свалиться с коня. А ночь чернее и чернее… холодно, осень…

Конь пришел в село, остановился. И чего дальше-то делать? Слезть Дашутка не могла. Глянула вниз, так и зашлось сердечко – до земли далеко. Она разревелась. Плакала все громче и громче от обиды, что одна, и от страха.

– Эй! Кто тама? – крикнул вдруг какой-то мужик.

Испугавшись еще больше, Дарья разревелась в голос. Прибежали мужик с бабой, стащили с коня.

– Да это ж Ильи дочка, из соседнего села, – сказала баба, взяв Дашутку на руки. Чувствуя безопасность, девочка обняла ее за шею. – Видать, заблудилась…

– Папаня прислал, – сказала Дашутка сквозь рев. – Грабить идут. У нас все забрали… и у вас отберут…

Мужик велел бабе отнести дите в дом, а после бежать по соседям и предупредить их. Сам же кинулся спасать свое добро…

– Тогда у нас забрали все подчистую, – сказала Дарья Ильинична. – От ужина две картофелины осталось, так и их красноармеец сунул в карман шинельки. А я с тех самых пор в опасные минуты ощущаю себя на лошади. Но именно тогда я приобрела первый опыт выживания, поняла, что моя жизнь в моих руках. Страшнее той поездки не было у меня мгновения, она стала мерилом опасности. И я всегда думала: раз уж в четырехлетнем возрасте не свалилась я под копыта лошади и не свернула шею, то взрослой все преодолею.

– Как же отец отправил вас ночью такую маленькую одну?

– Больше-то некого было послать. А отец подумал о людях. Помогали тогда друг другу, какая-то сплоченность была. Зато позже…

– Извините, а зачем он мешок в реку сбросил?

– Отец, оказывается, попросился тогда до ветру, то есть в туалет, на самом деле решил украсть свое же. Он успел сбросить в реку два мешка. Мука в воде превращается в плотный клейстер, но только ее верхний слой, далее вода не просачивается. Мешки потом вытащили, подсушили, верхний слой окаменел, а внутри осталась мука. Год мы на ней и продержались. Не рискни отец, подохли б с голоду. А рисковал он страшно, могли расстрелять за саботаж. Понятно, от чего мы бежали?

– М-да…

– В город переехали в тридцатом году, обосновались. Вовремя сбежали из деревни! Вскоре в городе всем выдали паспорта, а деревенским не дали. Представляете? Крестьяне не имели права уезжать из деревень, без паспорта за нарушение режима строго наказывали, например, в лагерь отправляли на исправительные работы. А какой смысл жить в рабстве? Пашешь, пашешь, все равно отнимут, а ты как хочешь, так и живи. Ну, вот представьте, вы заработали много денег, а кто-то говорит: отдай. Как это называется?

– Грабеж.

– То-то и оно! Государство грабило нас, и называлось это то продразверсткой, то продналогом. А потом еще эту чертову коллективизацию объявили. Ой, чайник свистит! Не могли бы вы сами…

– Да-да, – подскочил Щукин.

Он принес чайник, налил себе кофе, а Дарье Ильиничне – чаю.

– Город я сразу полюбила. Все мне там нравилось, мир виделся красочным… – продолжила она мечтательно. Видимо, это были приятные воспоминания. – Впрочем, он и сейчас красочный, катаракта только мешает его видеть. А росла я… оторва да и только! Наши мытарства пропущу, это неинтересно, скажу лишь, что отец хоть и мужик был, а умом не обделен. Выучился грамоте, поступил на завод, а мама то стирала, то готовила у людей по найму. Но папе привалило счастье: дали полуподвальное помещение, мы стали там жить, разделив его перегородкой на две комнаты. И была у меня сестра Василиса, красоты неописуемой. Вообще-то я тоже красавицей была, честное слово! – улыбнулась старушка. Конечно, сейчас в это трудно было поверить, но Щукин закивал, мол, верю. – Мы ж деревенские, кровь с молоком. Василиса замуж вышла, но мужа вскоре зарезали в пьяной драке, так что вдовой она рано стала, хорошо хоть детей не родила. В тридцать восьмом году новый дом прямо напротив нашего клоповника заселили военные. И не простые, а кадровые офицеры. Знаете, какими были те офицеры?

– Особенными?

– Образ современного офицера весьма неприглядный. Во всяком случае, то, что мы видим по телевидению и читаем в газетах, приводит в шок. Недаром родился анекдот: офицер царской армии до синевы выбрит и слегка пьян, офицер советской армии слегка выбрит и до синевы пьян. Так вот в то время офицеры были элитой. Посудите сами, на сторону большевиков перешло довольно много офицеров царской армии, благодаря им красные немало побед одержали в Гражданскую войну. Затем многие из них стали преподавать в военных учебных заведениях, воспитав не только отличных военных, но и культурных, достойных уважения людей.

– И что с ними стало? – намекнул Щукин, мол, я неплохо знаю историю.

– Это отдельный вопрос. В нестабильное время на одного порядочного человека всегда приходится десять негодяев. Естественно, негодяев было полно и в армии. Как и везде. Так вот, к полковнику Огареву наша Василиса нанялась домработницей…

– Васечка… – канючила ночью Дарья, тормоша сестрицу в постели. – Ну, расскажи, расскажи: как они там живут? Чего у них есть?

– Отстань, спать хочется, – уткнулась носом в подушку Василиса.

– Васечка, экая ты… – толкала ее Дарья. – Ну же! Полковник Огарев такой… важный… такой серьезный… видать, умный-преумный. А жена у него, ну, такая красивая-красивая… как картинка?..

– Вовсе не красивая, – перевернулась на спину Василиса. – Худая. Мне б ее одежу, я б куда краше была. И папиросы курит. Тьфу!

– Это ты, Васька, от зависти…

– Кому по хребту врезать? – прикрикнул на дочерей из-за дощатой перегородки отец.

Дарья упала на подушку, тихо хохоча. Папаша лишь грозится, а ни разу пальцем не тронул. Потом она повернулась к сестре, замерла, глядя на нее. Свет от керосиновой лампы (папаня не разрешал электричество попусту жечь) падал на высокий лоб, матовые щеки, подбородок. Василиса лежала, о чем-то задумавшись, поглаживала русую косу.

Ваське двадцать пять лет, у нее есть комната в настоящей квартире – от мужа досталась, где на кухне по числу хозяев двенадцать столов с керосинками стоят. Но Василиса часто ночевать к родителям приходила, чтоб кобели-ухажеры не надоедали. Каждый день папаша сестрицу чихвостит, мол, замуж иди, покуда зовут, а она ему: хозяйкой хочу сама над собой быть. А кто зовет-то? Голь перекатная да пьянь подзаборная. Ну, есть парочка приличных, так не нравятся они Ваське.

«До чего ж она красивая, – думала Дарья, глядя на сестру. – Только не скажу ей этого, ни за что не скажу!» Вообще-то Дарье все взрослые женщины казались необыкновенно красивыми. Она мечтала поскорее стать взрослой, постоянно ощупывала грудь, на сколько та выросла, да в зеркальце гляделась, хороша или не хороша. Вот станет женщиной, сошьет себе юбку узкую – точь-в-точь как у полковничихи Огаревой, и такую же блузку лиловую, и шляпку купит, да как выйдет… Ух!