- Почему? - улыбнулась она. - За другое.

- А-а-а, - он тоже улыбнулся. - Это да. Но только не к ней надо было ревновать.

- Это деталь.

- Хороша деталь. Ни в чем не повинная женщина боялась выйти на улицу, потому что ты ее стерегла в подворотне.

- Даже не верится, что это была я. Но лучше не попрекай, а то у меня тоже найдутся воспоминания.

- И за них прости.

...Надежду Сергеевну друзья называли трезвой женой безумного мужа, и хотя это были всего лишь ловкие слова, они ей нравились. Она улыбалась своей немного сонной насмешливой улыбкой, как будто не одобряла горячности и увлеченности Петра Николаевича, а на самом деле она избежала участи многих и многих разочарованных жен. Развенчивающая улыбка осталась с юности, тогда была мода на курящих женщин, на юбки с белыми блузками и на такие улыбки. Мода эта прошла.

- Я всегда завидовала твоей энергии, - говорила она, - твои молодые друзья, я не хочу их обидеть, казались мне немолодыми рядом с тобой. Ты моложе всех.

- Никогда не знал, что ты такая милая комплиментщица. Для этого стоило поболеть.

- Поправься, поправься, - шептала Надежда Сергеевна.

Немыслимая и невыполнимая задача Надежды Сергеевны облегчалась только тем, что включала в себя множество мелких и выполнимых. Достать нужную еду, нужное питье, нужные лекарства. Петр Николаевич с благодарностью принимал ее заботы и улыбался, пока мог улыбаться.

- Замечательно, - хвалил он, хотя не ел. - Люблю всю еду, приготовленную Надиными ручками.

Всю жизнь он ел только сыр и колбасу, приготовленные Надиными ручками. Сейчас она стряпала, а ему это было не нужно.

Ему хотелось ячневой каши, но ячневой крупы, как на грех, оказалось невозможно достать. Сверкающие новые гастрономы ее не имели, маленькие бакалейные магазинчики ею не торговали.

- Такая рассыпчатая, - объяснял он, - и очень горячая, даже немного пригорелая, с корочкой по краям.

Это была не каша, а воспоминание о ней, о детстве, о маме, о самом себе, мальчике, который только что проснулся, еще зевает и тянется, мама говорит: "растет", он и рад стараться. Ему надоест, он спрячется под одеяло и как будто опять спит, лень вставать, не хочется мыться, а завтракать очень хочется. Каша сладко сливочно пахнет. День яркий, в елочных и сосновых узорах на окнах, мама делает строгое лицо, но мальчик знает, что она не сердится, а смеется.

Петр Николаевич видит все это, этот миг суждено пережить дважды, он чувствует, какой он счастливый, как он умеет тянуться в теплой постели и расти, какая ласковая мама и какая молодая. Каша в горшке очень горячая, хочется съесть ее всю.

- Дело в том, - догадывается он, - что ее варили в горшке.

Но ни горшка, ни каши больше нет. Нет того мальчика, того солнечного утра и смеющейся молодой мамы, хотя он ясно слышит ее голос и смех и кричит: "Мама, мама!"

- Я кричал? - спрашивает он.

- Нет, нет.

- Сплю, - говорит он, - отчего это? Не знаешь? Это хорошо?

- Конечно.

Она все чаще убегала в ванную, все дольше там оставалась.

Звонил телефон. Петр Николаевич закрывал глаза, телефон отзывался болью. Раньше он нетерпеливо спрашивал: "Меня?"

Надежда Сергеевна раздражалась: "От кого ты ждешь звонка?" Сейчас просила как о милости, чтобы поинтересовался, кто звонил.

Как-то раз попросил, извиняясь:

- Надя, отдай починить те часы, может быть, сумеешь, - показал на подоконник, где стояли каминные часы. Она немедленно схватила их, унесла в мастерскую. Он всегда хотел, чтобы ходили часы, не мог видеть мертвых часов. Надежда Сергеевна изумленно подумала об этой верности себе. Но если нужно, чтобы ходили часы, может быть, он не умирает, не умрет!

Немолодая женщина с гордым красивым лицом, глотая слезы, брела по Арбату, тащила тяжелые часы, перевязанные веревками, молила о чуде. Не умирай, молила женщина, не умирай, просила и знала, что не упросить ей на этот раз.

Не очень счастливая по виду жизнь ее была счастливой, но узнать об этом дается в последний миг, в самом конце третьего действия, как сказал бы Петр Николаевич. Ах, нет, не сказал бы он так никогда, в сущности, он говорил очень просто и писал просто, подумалось Надежде Сергеевне.

Она так просила старого часовщика отложить другие заказы и выполнить ее невыполнимый, как будто от этого зависела жизнь ее мужа.

Старый мастер Николай Александрович, трезвый как стеклышко, чисто выбритый, на вид - дипломат высшего ранга, чинивший все знаменитые часы в столице у всех знаменитых людей столицы, принадлежал к тому чудесному типу мастеров, которые дело свое почитают наиважнейшим на свете. Надежду Сергеевну он знал, не говоря уж об ее муже, и часы эти он тоже знал и раза два, если не больше, уже отказывался с ними заниматься.

- Провозишься... - говорил он и больше ничего не говорил. Не снисходил до объяснений с невеждами. Часовое дело профессия древняя и тонкая, по всей Москве сколько мастеров наберется, кто может трогать такие часы, два-три человека, пусть десять. Николай Александрович мог, но у него был недостаток - честолюбие. Он желал, чтобы все часы, которые он "трогал", потом бы уже ходили точно и вечно, и потому брался за такие, в которых не сомневался. Трудности в работе его не пугали, он любил свое дело, он желал только, чтобы "его" часы ходили. Он давал гарантию уже тем, что соглашался.

- Николай Александрович... - робко начала Надежда Сергеевна, но мастер только взглянул на часы и скроил недипломатическую рожу:

- Эти? Опять? Я же вашему супругу сказал ясно и понятно, с ними провозишься...

Бледное, нервное лицо выражало неприступность и легкое презрение, ибо он в самом деле презирал те часы, которые нельзя починить. И любил те, которые чинил. Оттого они у него ходили.

- Эк упрямый он у вас, заело - почини. А там чинить нечего. Там пустота, ну починю пустоту, а гарантия?

- Не нужна гарантия, Николай Александрович, - твердо сказала Надежда Сергеевна. - Петр Николаевич очень болен. Пусть только потикают немного, много им тикать не придется.

- Так, значит, - сказал Николай Александрович. - Я их вам сам принесу, как сделаю.

Он проводил Надежду Сергеевну до дверей и еще постоял с нею молча на улице, а улица та была хоженая-перехоженая, улица детства и юности, когда-то гордая, славная и главная, а сейчас слегка задвинутая в тень новым проспектом, слегка заброшенная и печальная, но это была их улица, Надежда Сергеевна училась в одном из ее переулков, Николай Александрович много лет работал на ней, а тот, о ком они сейчас думали, вообще был арбатский человек.

- Не горюйте, пожалейте себя, поберегите свои силы, они вам нужны и ему, - сказал он простые слова, которые, как ни странно, помогают. Помогают даже тогда, когда кажется, ничто помочь не может.

Петр Николаевич попросил:

- Пусть придут Арсюшка с Катей.

- Тебе не тяжело будет?

- Я себя хорошо чувствую.

Они пришли тотчас, сели возле него.

- Я ваш должник, Катя, - сказал Петр Николаевич.

Кате это вступление не понравилось, она хотела что-то возразить, он не дал:

- Я обещал вам показать пушкинскую Москву и заболел некстати. Попросите Надежду Сергеевну, она замечательный экскурсовод, пойдите с ней по Метростроевской, а там она вас поведет.

Надежда Сергеевна накрывала на стол, она теперь постоянно накрывала на стол, стараясь придать ему сходство с опрокинутой витриной кондитерского магазина. Ей вдруг пришло в голову, что Петр Николаевич может захотеть сладкого. Она слушала, что он говорит, и все добавляла конфет к конфетам, халву, рахат-лукум.

Петр Николаевич сказал:

- Японская жена делает натюрморт в супе. Сперва супом любуются и только потом едят. На дне пиалы колышутся-травы, плавают звезды из ярких овощей.

- Хочешь так? - спросила Надежда Сергеевна без улыбки. - Я поняла.

- Чувство юмора, как говорит Арсюша - че ю, великая вещь, между прочим. Ну, Катя, куда пойдем?