Ладно. А главком флота был, это был главком, он тоже в Москве зубами скрипел, мы ему прямую картинку показывали, он же видел, как янки к нам голым задом стоят. И вот - слушай. Не знаю, как они договорились, но думаю, что Черкашин это все сам проделал. Он заступил на вахту и ночью палубникам приказал все шлюпки, все, что за бортом висит, прибрать. То есть остались с чистыми бортами. Утро. Те, на крейсере, кофе попили, прут в наши воды, в наглую прут. Гляжу, Черкашин сам у руля. Те прут, они же привыкли, что мы безгласны, у нас же гласность только тут, - ка-перанг ткнул рукой в направлении телевизора. - Прут. Наш эсминец спокойнехонько пошел навстречу, сделал ювелирный маневр и навалился бортом на борт американца. Те охренели. Все их шлюпки захрустели, как орехи, бассейн на палубе к хренам расплескался. Мало того, Черкашин спокойно, но резко замедлил и еще протер их по борту. А дальше еще мощней. Отработал полный назад, потом полный вперед и навалился на другой борт и его прочистил.
- Боже ж ты мой, - воздел каперанг руки, - что началось! Через десять минут Горбач знал и разродился: разжаловать, наказать, посадить виновных, извиниться! Но главком, повторяю, мужик был от и до, тут же докладывает: накажем, уже наказали, виновного офицера представляем к суду чести, списываем на берег. Да, суд чести был честь по чести, так скажу, Черкашина качнули. А с эсминца, точно, списали... на другой эсминец. Командиром. Ты знаешь, я уверен, америкашки это очень хорошо помнят. Тогда ж сразу уползли в Стамбул бока шпаклевать. С ними только так. Только так. Во-первых, они не за деньги не рискуют, жадны, во-вторых, трусливы.
Но все время теперь будут кусать, как шакалы льва, который слабеет. Пока не дашь отпор, будут приставать.
Мы простились. Кортик со стуком вернулся в ножны и водрузился на место, в центр Мирового океана.
Он вышел меня проводить до лифта. Лифта не было почему-то.
- Чубайс электричество отключил, - невесело пошутил каперанг. -А знаешь, как он умирать будет? Он даже не помирать, он подыхать будет. На вонючем тюфяке и при свете огарка. Да. Остальные приватизаторы примерно так же. Я человек не злой, но знаю, что возмездие неотвратимо. Вот вы там пишете, что, мол, велика угроза Америки, это так, и мы об этом поговорили. Но главная угроза здесь. Не масоны окружили президента, а уголовники. За деньги накупили мест в Думе, депутаты у них - шестерки, уже им и цена известна. Криминал - вот угроза. Но, как всегда, наше дело правое, победа будет за нами. У уголовников и нравы уголовные. Знаешь, как говорится: «Жадность фраера сгубила», этих тоже сгубит. При условии, что они до тех пор нас не сгубят. Давай. Топай по трапам пешком. Да! - воскликнул он. - Самое главное, что ж вы не писали, что Сербию бомбили самолеты марки «Торнадо» и смерч «Торнадо» смел многие штаты тогда же. Возмездие же было. И еще будет. Держи пять, - сказал он, как говорят на флоте. - И крепко пожал руку и засмеялся: - Что же руку-то мне не отрубил, цела. А потому - прав я. Не бойсь, прорвемся! Главное - по местам стоять!
У ОТЦА И МАТЕРИ
Чем дальше по времени, тем ближе и сердечнее воспоминания о маме и папе. Вот я приехал, они очень рады. Стараюсь не огорчить их тем, что приехал совсем ненадолго.
Счастливое время. Долгие чаепития, разговоры.
- Как кто из детей приедет, я вся обрадею, наговориться не могу, -говорит мама. - И Коля, то все молчит, то не остановишь.
Царапается, просится в избу кошка, с ходу прыгает маме на колени. Она гладит ее:
- Нагулялась. Смотри, чтоб без последствий. До того кошки умные, прямо дивно. У нас одна жила, имя не помню. А вспомнила недавно, стали снимки кошек в газетах печатать, одна до того на нее очень похожая, может, как по родне. Таскала котят, приходилось топить, куда их? Раньше это за грех не считали, если слепыми утопить. Конечно, она переживала. И вот родила, но не в доме, а на сарае. Вижу, не стало ее дома. Прибежит, поест и убежит. Ясно, к ним. Но тут зима. Она, видно, забоялась, что замерзнут, и стала таскать в дом. Я на крыльце стою, она с котенком. Дверь ей открыла, она его под печку, и опять летит на сарай. Тащит второго. Снова под печку. Да и третьего. Да ведь опять побежала. И несет четвертого. Но этого уже под печку не сунула, оставила у порога. То ли он ей не нужен, то ли мне отдает, думает: пускай хоть одного утопят, остальных пожалеют. А как топить, когда они уже глядят, глазки открылись, все разглядывают. Нет, тут я не смогу. А жили на дворе лесхоза. Сидят мужики. Я к ним: «Не возьмет ли кто?» Один говорит: «Возьму. У нас кошки нет, а у вас кошка очень красивая». И взял. Сколько-то времени прошло, очень благодарил. Такая, говорит, хорошая выросла. Поет громко. И дети, говорит, рады-радехоньки. Ловистая.
- Какая, какая?
- Ловистая. Хорошо мышей ловит. Да у меня и остальных трех разобрали. Так моя-то, их мать, сколь была благодарна. Все поет, поет, о ноги трется.
Переходим на другую тему.
- Всяко нас от Бога отучали, - вспоминает мама. - Милиционера ставили, чтоб от всенощной отгоняли. На Пасху мы пошли к ночи. Идем, семь километров до Константиновки. Сколько-то не дошли, остановились как вкопанные - стая волков. Мы в друг друга вцепились. Потом дай Бог ножки! В церковь. И милиционер уже ушел. Волки нас задержали, а то бы записал. В церкви как раз успели к «Христос воскресе!». Все справили - исповедь и причастие. Батюшка спрашивает: «Не гуляешь с пареньками?» Я вся вскинулась: «Ой, нет, батюшка!» А до того, как мама учила, отвечала: «Грешна, грешна». Яйца освященные утром съели, скорлупу в карман - в грядки закопать.
На вечер мама приготовила уху - любимое блюдо отца. Да и мое тоже. Отец икает:
- Ой, хорошо: кто-то сытого помянул. Эх, уха без перца что женщина без сердца. А помнишь, мамочка, постановку ставили, «Любовь моряка»? Я же тогда тебя разглядел.
- Тогда? Надо же. Как не помнить. Первый и последний раз на сцене играла. Играла невесту моряка. Он возвращается, и они должны поцеловаться. Я ни в какую: убейте, не буду! Так завклубом: это же понарошку. Склонитесь просто головами, и все. На сцене я и отвернулась даже. А не знала, что тятя специально пришел посмотреть. Дома говорит: «Больше чтоб в клуб ни ногой! Вот вы зачем туда ходите». - «Тятя, тятя, дак мы ведь только вид делаем». Все равно не разрешил больше. И все. Слушались родителей. Прав тятя, не прав, слушались.
- А я, - говорит отец, - сказал своему отцу: так и так, мне очень Варя Смышляева нравится. Он сразу: надо посмотреть. Взяли хорошего вина, пошли. А ты уперлась и даже и не вышла.
- А ты что думал, что прямо вся и выставлюсь. У нас строго. Когда сваты приходили, нас с Енькой в подвал прятали, чтоб Нюрку взяли, она старшая. А когда Еню в Аргыж сватали, я тоже к соседям убежала.
- С отцом твоим говорили, он на сплаве, плотогон, я лесничий. Сразу мне правильная претензия - зачем березы идет больше елки. Елка же для подплава, без нее грузоединицы тонут.
- Ну-у, - говорит мама, - тятю ты враз обаял. Говорит потом: «Молодой, а толковый. Лесничий, это ведь по-старинному ваше благородие». И когда поженились, все не верил, что я тебе под пару. Как это, говорит, ты его на «ты» называешь? Читать вслух любили. Мама спрашивает тебя: «Коля, ладно ли она читает?»
- Обратно идем, мне отец: «Видел, какие у них полы, как вышорканы, прямо светятся. Видно, что семья трудовая, надо брать».
- Да, сейчас-то полы мыть за шутку: крашеные. А раньше скребли-скребли, терли-терли, два раза споласкивали, потом насухо.
- А давай в «дурачка»! - восклицает отец. - Ходи, изба, ходи, хата, ходи, курица мохната! Даешь лозунг: началась битва за урожай.
Входит внучка:
- Деда, где мои туфли?
- Я за имя не бегаю. А ты куда наладилась?
- С Надькой немного побыть.
- Да она, эта Надька, такая манихвостка, - говорит бабушка. - И еще ее-то бабушка с тобой не пустит. Сама ж ты передавала ее слова: «Ты, Надька, морковна и картофельна, а Тонька-то мясна да молочна». А кто им не давал козу хотя бы держать?
