Я все еще плохо соображал, что все это значит. У меня все перемешалось в голове, и я хотел, чтобы рядом оказался кто-нибудь большой и сильный, который помог бы мне разобраться во всем этом. Как я жалел, что оторвался от Леппялехти. Мне казалось, что если бы он в то время оказался рядом со мной так близко, чтобы я мог прикоснуться к его огромному плечу, то я бы наверно знал, что делать. Но я был один. Перед моими глазами прошла, согнув плечи и пошатываясь от слабости, моя бедная Лиза в помятом платье, а я стоял, как истукан, и ничего не делал. И я хотел кричать и плакать от злости на себя. Но в это время кто-то тронул меня за плечо, и я оглянулся.

Эсэсовский офицер сказал по-фински: «odotta»[11] и закрыл двери. Потом он достал бумажник и стал зачем-то отсчитывать советские деньги. Я стоял, и смотрел, и ждал. Бумажки мелькали между его пальцами так быстро, что у меня зарябило в глазах. Я не сразу понял, что он хочет, но когда он отсчитал несколько десятков мелких бумажек и сунул их мне, махнув при этом рукой на дверь, я понял, что он хочет, и я понял вообще все, что здесь произошло. И бумажки выпали из моей руки на пол.

Я шагнул к офицеру, сам еще не зная хорошенько — зачем, а он шагнул от меня. Я ничего ему не сказал, только разевал рот и хлопал глазами, глядя то на его погоны, то на маленькие черные усики над его красными губами. Но он шагнул от меня назад и крикнул мне по-фински:

— Pois! Mene pois![12] — и оглянулся на револьвер, который лежал на столе.

Но на меня его финские выкрики не действовали. Плохо он выучил финские слова для того, чтобы командовать здесь. Лизу, опозоренную Лизу, видел я перед своими глазами. Больше я ничего не хотел понять.

Я прыгнул вперед, чтобы не дать офицеру схватить со стола револьвер, и выставил вперед штык. Но он оказался ловким дьяволом. Он перескочил через мой штык и все-таки схватил револьвер.

Но я тоже не ждал. Я не дал ему даже повернуться ко мне лицом и ткнул его в бок штыком раз, два и три. Я видел, как из него побежала кровь, видел, как он сполз по краю стола на пол. Я слышал, как он страшно закричал, видел, как открылась дверь и в комнату вбежал немецкий часовой.

Тогда я ударил прикладом по лампе, разбил стекло и дунул на огонь. После этого я отскочил в сторону так далеко, что немецкий часовой проскочил мимо. А я и его тоже ткнул в темноте наугад штыком и ударил прикладом.

Я очень здорово ворочал в этот вечер винтовкой, в точности так, как меня учили русские командиры на летних лагерных сборах.

Немецкий часовой тоже закричал, но не упал, и начал тыкать в темноте своим тесаком куда попало. Тогда вбежал финский часовой и заорал в дверях:

— Что здесь такое?!

А я крикнул по-фински:

— Немцы финнов бьют!

И он тоже сунулся в темноту комнаты. Но я его не тронул и выскочил вон.

К крыльцу бежали какие-то люди с винтовками и автоматами. Я увидел на них немецкую и финскую форму. Некоторые из них попробовали загородить мне дорогу, но я еще раз крикнул: «Немцы финнов бьют!» и побежал дальше. Кое-кто из них побежал за мной.

Тогда я свернул в боковой переулок и, пробежав еще немного, пошел шагом, держась поближе к заборам.

Мне очень хотелось узнать, где Лиза и дошла ли она домой. Но как тут узнать, когда за твоей спиной черт знает что творится и по твоим следам бегут и рыщут какие-то чужие люди! Кто они такие? Кто их звал сюда? И какое право они имеют гнаться за мной, свободным человеком? Они пришли сюда, загадили мой дом, растерзали мою сестру и теперь гонятся за мной, как будто я собака.

Мне хотелось колоть штыком направо и налево, хотелось проткнуть еще какого-нибудь насквозь и ударить прикладом. Я хотел колоть, и бить, и кричать во все горло, потому что мне было больно. Что-то щемило и грызло мне грудь, и я хотел разогнать эту проклятую боль.

И вдруг кто-то крикнул мне по-фински в самое ухо:

— Назад! Нельзя сюда подходить! Ты опять лезешь! Сколько раз говорил!..

И я увидел перед носом того самого человека, который уже грозил мне арестом.

— Пошел ты к черту! — сказал я.

А он выставил штык, щелкнул затвором и снова заорал:

— Назад!

И он еще смел на меня орать! Меня, у которого Лизу… И опять все перемешалось в моей голове. Я прыгнул вперед, ударил по его винтовке так, что она откачнулась в сторону, и проткнул его штыком насквозь. Я проткнул его без всякого труда, как чучело на ученье, и даже сам удивился.

— На, гитлеровский холуй! Получил?

Он забился на земле, но я только пнул его ногой. Не будет больше кричать на меня, сволочь. Стоял бы и молчал на своем посту, если жить хотел. Пускай-ка вот теперь покараулит здесь, продажная шкура. Кого он тут караулит?! Я постоял немного на месте и хотел уже идти куда-нибудь подальше, как вдруг вспомнил, кого он тут караулил. И я сразу бросился к сараю, отодвинул засов, открыл дверь и крикнул:

— Ванька!

В темноте кто-то заворочался, вставая на ноги. Я бросился туда и, держа винтовку штыком кверху, начал щупать в темноте свободной рукой.

— Ванька!

— Ну что? — спросил он из темноты.

— Выходи скорей отсюда. Скорей!

— Куда?

— Выходи, тебе говорят!

Я нащупал его в темноте и начал подпихивать к выходу. Он упирался. Все-таки я его выпихнул на дождь и слякоть. И здесь я увидел, что руки его связаны сзади. Я приставил винтовку к стене и осторожно перерезал ему ножом веревку на руках. Потом я шепнул:

— Бери ружье у часового и бежим скорей.

Но он не двигался с места и молчал, глядя на меня в темноте исподлобья. Я спросил его:

— Ты возьмешь винтовку или нет?

Он молчал.

— Бери, говорят тебе!

Я поднял винтовку и сунул ему в руки.

— Бежим, а то поздно будет! Слышишь — орут?

В темноте сквозь дождь кто-то уже подбирался к нам. Но Егоров продолжал стоять на месте.

— Ты пойдешь или нет, дьявол?

Я со злости ткнул его кулаком.

И в это время кто-то заорал в темноте по-фински:

— Вот он! Сюда! Сюда! — и бросился на меня. По голосу и росту я узнал того самого солдата, который ковырял пальцем свои грязные ноги на чистой постели моей матери.

Он бросился на меня, а я бросился на него, потому что я был злее голодного волка. Я не помню, что было у него в руках, но я выбил из его рук все, чем он махал, и проткнул его штыком в нескольких местах раньше, чем он упал.

— Бежим, — сказал я Егорову, и на этот раз он побежал, подпираясь на ходу винтовкой.

И вот мы бежали и шлепали с ним по грязи под проливным дождем, а потом перелезли через забор и побежали по огородам. Он все время припадал на одну ногу и очень тяжело дышал, но не отставал от меня. И мы еще раз перелезли через забор и побежали полями прямо к реке.

Но за нами все-таки гнались. Мы слышали то окрик, то свист с разных мест, позади нас и сбоку. На нас устроили настоящую облаву. И когда мы добежали до спуска к реке, к нам навстречу из-за груды камней выпрыгнули два суоелускунтовца.

Но Егоров не видел их. Он еще раньше споткнулся обо что-то своей хромой ногой и, скрипнув зубами, покатился вниз по скату берега вместе с винтовкой. А я встретил этих двоих на штык. Если бы винтовка была заряжена, я успел бы выстрелить в них, но у меня совсем не было патронов, и я принял их на штык.

Мне было тяжело действовать винтовкой, потому что я еще не отдышался, но я был очень обозлен и сам прыгнул к ним навстречу.

У одного из них был автомат. Он приставил его к плечу и хотел дать очередь, но вдруг остановился, вгляделся в меня сквозь темноту и дождь и заорал удивленно:

— Салаинен!

Оказывается, это был тот самый толсторожий парень, который так громко чавкал за моим столом и который так жадно облизывался, когда говорил о моей Лизе.

Он остановился, разиня рот, а я воспользовался этим и, пригнувшись пониже от его автомата, вогнал ему штык прямо в брюхо. Он только ахнул.