Избранная Перчиком тактика поведения на следствии казалась ему наиболее разумной в той сложной позиции, в какую он, жалкий старый идиот, попал по своей же дурацкой привычке хапнуть столько, сколько не проглотить. Ведь не раз мудрый Фрайштадт разъяснял ему эту азбучную истину и даже приводил в пример какого-то зверька, забыл название, который, прежде чем сожрать добычу, подносил ее к собственной попке и прикидывал, сможет ли она впоследствии выйти оттуда! Да, не зря говорят, что если человек дурак, то это надолго... Но сейчас не время посыпать голову пеплом, надо думать только о том, как спастись.

Была у Перчика одна затаенная мысль, а точнее — надежда, о которой он боялся думать и тем не менее думал ежедневно и ежечасно. Почему он в камере дни считает и весну ждет, как соловей лета? Суть в том, что через каких-нибудь полгода весь народ будет отмечать тридцатилетие Победы над фашизмом и не может случиться такого, чтобы не объявили амнистию. Всем, сами понимаете, не простят их вину, а фронтовикам должны бы простить или по крайней мере скостить срок хотя бы наполовину. В этом смысле часть 2 статьи 92 куда лучше, чем часть 3, она скорее всего попадет под амнистию. Перчик, чтоб вы знали, не привык похваляться своим военным прошлым, однако отвоевал молодцом, получив три ранения и шесть наград. И вышел из войны инвалидом II группы, что тоже, сами понимаете, не подарок...

В разговоре с забавным новичком Игорем Петровичем, который вел себя как настоящий салажонок, Перчик не удержался и кое в чем прихвастнул, рассказывая о своем уголовном деле. Ну, может быть, не столько прихвастнул, сколько приукрасил. Между тем ничего из ряда вон выходящего в его деле не было, а все персонажи, в сущности, ничем не отличались от любых заурядных расхитителей социалистической собственности: сначала запирались, потом признавались, изобличая себя и других, затем отказывались от показаний и вновь отрицали очевидные факты, ссылаясь на провалы в памяти, через некоторое время давали новые чистосердечные признания, отличные от первоначальных, пытаясь по скупым информационным данным очных ставок выявить степень осведомленности следствия и, признаваясь, не наговорить лишнего.

«Подумаешь, герои! — Перчик с презрением сплюнул сквозь зубы. — Куда им, макакам, до великих людей прошлого! Взять, к примеру, покойного Якова Борисовича Гонопольского. Вот был человечище, не чета нынешним слюнявым дельцам. Ни разу в жизни ни одного человека не выдал, хотя сам в полном смысле слова рисковал головой. А эти гниды? Тьфу! Впрочем, и я, Аркашка Перчик, тоже хорош! В моем положении надо сидеть и помалкивать, а я взял и, как хвастливый сопляк, затараторил о своей безотказной везучести. Тьфу!»

4

Ни на прогулке, ни в обед, ни после обеда Игорь Петрович так и не сумел выработать рациональную тактику защиты в единоборстве с капитаном Кабановым, потому что ему вновь изменило хладнокровие. Мощным толчком к очередному всплеску оскорбленного самолюбия послужила прогулка, куда выводили строем, заставляя держать руки за спиной.

«Вот жлобы! — думал Обновленский, с лютой ненавистью глядя на попадавшихся навстречу людей с красными погонами. — Что, интересно, изменится, если я буду держать руки не за спиной, а вдоль тела? Убегу я отсюда, что ли? Нет, не убегу. Значит, это делается нарочно, чтобы продемонстрировать полноту их власти. Как же иначе, раз они здесь начальники, а мы для них — ничтожества!»

Игорь Петрович рассчитывал, что на прогулке он установит контакт с интеллигентной публикой, но, как по пути объяснил ему всезнающий Перчик, обитателей каждой камеры выводят в тесные отсеки внутреннего дворика таким образом, чтобы они ни при каких обстоятельствах не могли увидеть соседей. А для того чтобы из отсека в отсек не перебрасывали записки или какие-либо предметы, поверх глухих кирпичных стен была натянута мелкая железная сетка.

«Оголтелое издевательство! — разъярился Обновленский. — Нет, я этого так не оставлю, они у меня заплачут горькими слезами!»

Он принялся расхаживать по отсеку, однако ходьба не принесла облегчения. Во-первых, ему мешали Хамалетдинов и Седенков, двигавшиеся настолько медленно, что Обновленскому постоянно приходилось укорачивать шаг, чтобы не наступать им на пятки, а во-вторых, косо срезанные голенища резиновых сапог быстро натерли кожу под коленками. Игорь Петрович пожалел, что на нем нет кальсон, и, хмурясь, остановился подле Перчика.

— Какой воздух! — взволнованно произнес Перчик, задрав лысую голову к сумрачному ленинградскому небу. — Между нами, девочками, говоря, прямо медовый... Как вы находите, Игорь Петрович?

— Воздух как воздух, — с брезгливой миной буркнул Обновленский.

— С Невы прохладой тянет...

— Э, вы случайно не знаете, почему у меня отобрали нормальную обувь и взамен выдали эти безобразные чеботы? — подворачивая брюки, кисло осведомился Обновленский. — Чтобы еще болезненнее унизить мое человеческое достоинство, да?

— Зачем вы так, Игорь Петрович? — мягко возразил Перчик и перевел взгляд на собеседника. — В изоляторе есть устав, а в уставе записано, что положено и что не положено.

— Ну, допустим, я кое-как понимаю, что при желании можно повеситься на брючном ремне или на галстуке, но при чем тут обувь или часы? — гневно вопрошал Обновленский. — Скажите, вы хоть раз слышали, чтобы кто-то покончил жизнь самоубийством с помощью ботинка?

— Наивный вы юноша! — Перчик добродушно усмехнулся. — Еще как слышал... Чтоб вы знали, мон шер, в обуви имеется специальная металлическая стелька, называемая супинатором. Она обеспечивает жесткость изгиба подошвы в районе каблука. Это известно даже детям.

— Вот как?.. Ну и что из этого?

— А то, что, если супинатор заточить, им можно зарезать не только себя, но и кое-кого из персонала. Администрации это не по душе, она, сами понимаете, обязана заботиться об охране труда.

— А часы? — не сдавался Обновленский. — В них тоже есть колюще-режущие части? Всякие там колесики и пружинки?

— Часы — это ценность, — с готовностью пояснил Перчик. — Их занесли в вашу личную карточку и...

Обновленский не дослушал до конца и снова зашагал по отсеку. Перчик — жалкий человек, о чем с ним говорить? Да и зачем? Что у них общего? Ровным счетом ничего. Пройдет несколько дней или, в самом худшем случае, недель, правда неизбежно восторжествует, справедливость будет восстановлена, и Игорь Петрович вернется домой целым и невредимым. Здесь он немного похудеет, но это пойдет на пользу. Он уже три года вновь холост и питается у мамы, которая потрясающе готовит. Настолько вкусно, что не оторваться. В свое время его бывшая жена Инна кормила семью второсортными полуфабрикатами, этого добра, как известно, много не съешь, а за маминым столом чертовски трудно удержаться от добавки... Обновленский проглотил обильную слюну и поморщился. Промелькнувшее воспоминание об Инне изменило первоначальное направление его мыслей. Нет, к черту, он теперь не женится на самой Мирей Матье, даже если та ему в ножки поклонится. Зачем? Женщин у него больше чем достаточно, а разнообразие куда приятнее, чем нудное постоянство. Инна никогда не понимала Игоря Петровича и пыталась наложить вето на его мелкие шалости, чего он, конечно, допустить не мог и поэтому после очередной размолвки демонстративно хлопнул дверью. Лучше платить алименты, чем всю жизнь страдать от диктаторских замашек Инны. Сперва его выбор пал на стоматолога Таню, которая страшно надоела ему фантастической разговорчивостью, а месяц спустя он познакомился с Тамарой и вскоре понял, что нашел свой идеал. У Тамары была умопомрачительная фигура, потрясающая физиономия, шелковистые волосы цвета льна и чудный характер. Она работала манекенщицей, и говорить с нею было не о чем и, главное, незачем. От Тамары он ждал иных радостей и, надо честно признаться, получал все, что называется, полным рублем. Обновленский вспомнил запах волос Тамары, и у него запершило в горле. Хотел бы он знать, как Тамара отнеслась к тому, что его посадили за решетку. Заплакала?