Ева хотела рассказать ей о пленке, но передумала: пусть хотя бы Натали относится к Бернару по-прежнему, без подозрений. Что с того, что она узнает? Лишний раз будет волноваться.

— Сейчас звонил этот негодяй Блюм, спрашивал тебя, но я сказала, что тебя нет дома. Думаю, я сделала правильно. Ведь тебе теперь не до него?

Ева с трудом сделала вид, что отнеслась к этому спокойно. Именно звонок Блюма мог бы ей сейчас помочь. Разговор с Бернаром совсем выбил ее из колеи.

За столом, когда Сара принесла большое блюдо с устрицами, Натали спросила:

— Ну так что с нашим портретом?

— У меня его нет. Он в гостинице. Если честно, то я собиралась отдать вам его только в обмен на свои работы. Но сегодня же вечером я за ним съезжу.

Натали как-то странно посмотрела на Еву и пожала плечами.

— Ты уверена в том, что он в гостинице? Признаюсь, я вчера вечером заходила в твою мастерскую. Скажу сразу — я довольна.

— Чем вы довольны? — не поняла Ева и капнула на устрицу лимонного соку.

— Своим портретом, — торжественно произнесла Натали, быстро встала из-за стола и через минуту вернулась с картиной в руках.

— Ты себе представить не можешь, что я испытала, когда увидела это. Надо быть по-настоящему талантливым художником и, конечно, психологом, чтобы так верно угадать все черты моего лица. Я вчера почувствовала себя счастливой еще и потому, что поняла, Ева, ты видишь меня не такой пятидесятилетней развалиной, какой видят меня окружающие. Ты смогла увидеть меня молодой. Я не могу тебе всего объяснить, но для меня это крайне важно. Я очень, слышишь, очень тебе благодарна… Не сердись, пожалуйста, что я без твоего разрешения развернула ее и посмотрела. Я понимаю, ты не была уверена, быть может, ты боялась сделать мне больно. Но это потрясающе!

Ева смотрела на раскрасневшуюся, возбужденную Натали. Смеется она над ней, что ли?

— Натали, это не ваш портрет, — наконец сказала она и сама испугалась своих слов. — Это мой автопортрет, который я написала, когда мы с Бернаром были на «Коллетт». Может, я сделаю вам больно, но это правда. А ваш портрет в гостинице… это абсолютно точно.

Но Натали, казалось, ничуть не смутили ее слова.

— Взгляни сюда! — воскликнула она, доставая из кармана широких розовых брюк фотографию и показывая Еве. — Взгляни, одно и то же лицо.

Ева всмотрелась в изображенную на снимке молодую девушку.

— Очевидно, в молодости я была похожа на тебя, вот и все объяснение.

У Евы разболелась голова.

— Да, наверное, — сказала она, как в тумане поднялась из-за стола и поспешила в свою комнату. Где-то она уже видела эту фотографию. Где?

Из окна она увидела, как по дорожке к дому приближается доктор Симон. Вот он-то, пожалуй, смог бы объяснить, в чем тут дело. В конце-то концов, это была его идея с портретом.

Ева позвала его. Симон поднял голову, смешно поприветствовал Еву рукой. Учтивый, тихий и немногословный, Симон обладал типичной внешностью альбиноса и поэтому выглядел намного моложе Натали, хотя возраста они были примерно одного. Он, как и все обитатели этого дома, тоже, хоть и плохо, но говорил на русском. Как объяснила этот факт сама Натали, и Сара, и Пьер, и Бернар, и Франсуа — все они были выходцами из эмигрантской среды. «Я практически всегда разговариваю с ними по-русски, чтобы не забыть язык. Но скажу откровенно: мне и приятно, и больно одновременно. А почему, я даже объяснить не могу».

Ева жестом пригласила доктора к себе в комнату и, убедившись в том, что он понял ее, кинулась к зеркалу, чтобы подправить макияж и прическу.

— Мне бы не хотелось, чтобы Натали знала о нашем разговоре, — начала она сразу же, едва доктор переступил порог ее комнаты. — Прошу вас, Симон, объясните, ради Бога, зачем Натали понадобился портрет. Вы знаете, о чем я говорю.

— Ничего сверхсекретного в этом нет, — ответил приятным мелодичным голосом психиатр и попросил у Евы позволения закурить. — Натали в последнее время сильно комплексовала по поводу своей внешности. Делать пластическую операцию не решалась — ее подруга сделала и умерла. Понимаете, у нее возникло желание доказать всем окружающим, что она когда-то была хороша собой, чтобы они, возможно, взглянули на нее другими глазами. Но повесить на стену свою фотографию ей казалось смешным и нелепым, и тогда я посоветовал ей заказать портрет. Но, как вы понимаете, обращаться к художникам с Монпарнаса ей не хотелось, к тому же это желание у нее то пропадало, то возникало вновь. А тут приезжает Бернар и взахлеб рассказывает о вас… Натали припомнила вашу работу, купленную у Драницына, и поняла, что это судьба. Я уж не знаю, как она вам это объяснила, но схема приблизительно такова.

— Вы знали о том, что она без моего разрешения взяла из мастерской портрет?

— Да, признаюсь, знал.

— Вы считаете, что она похожа на ту женщину, которая там изображена?

— Мне трудно судить: я знаком с Натали всего два года. Хотя она, как вы уже знаете, утверждает, что была именно такой.

— А она вам не успела сказать, что это мой автопортрет? Это я. Понимаете? Я писала его, когда мы плавали с Бернаром и Сарой на яхте.

— Вот как? — Доктор, казалось, был искренне удивлен. — Ну, тогда все становится намного проще. Очевидно, ей вполне подошел этот вариант. А свой портрет она, стало быть, не видела?

— Нет. Но боюсь, что он неудачный. Задача оказалась не из легких.

— В таком случае не стоит его и показывать. Примите все как есть. Главное, что Натали осталась довольна. Или вам так жалко свой портрет?

— Да нет, что вы!

— В таком случае я, с вашего разрешения, покину вас. Мы с Натали сейчас отправляемся за покупками. По-моему, она собирается в Москву.

— В Москву? Зачем?

— Ей вчера позвонил какой-то общий ваш знакомый и сказал нечто очень важное.

— Это, наверное, Драницын. Вы не знаете, кстати, почему со всеми своими поручениями она обращается именно к нему?

— Она помогла ему организовать выставку и теперь вправе рассчитывать на его помощь.

Ева, извинившись, что потревожила доктора, попрощалась с ним и сразу же позвонила Блюму.

Трубку взяли сразу, словно ждали звонка. Женский голос тотчас разразился истеричным монологом на французском, из чего Ева сумела понять, что попала на ревнивую женщину, в чем-то отчаянно ее упрекавшую. Ева повесила трубку.

Гриша приехал поздно и сообщил, что ателье «Флер Бурже» действительно существует, но той фотографии никто не помнит.

— Я сам ездил на Судейскую улицу, но, увы…

— Гриша, от меня ушел Бернар. Я показала ему пленку, он оскорбился, сказал, что я ничуть не лучше Натали, выписал мне чек на приличную сумму и ушел. Понимаешь, он совсем ушел.

— Вот и хорошо. Сейчас сядем с тобой в самолет, следующий до Ниццы, а дальше — морем, через Генуэзский залив, в Пизу. Затем я покажу тебе Корсику. А на Сардинии у меня один состоятельный клиент, поживем у него на вилле с недельку, позагораем, поплаваем, а потом, если ты, конечно, захочешь, поплывем по Тирренскому морю в Неаполь…

— Красиво, конечно, но никуда я не поеду. Хватит мне строить иллюзии и постоянно находиться в поисках опоры. Мне очень жаль, что я оторвала тебя от твоих дел и как самая последняя эгоистка вызвала тебя сюда. Поверь, я очень благодарна тебе. Сам знаешь, что, если бы не ты, до сих пор жила бы в Москве и не знала бы, что существует такой прекрасный город, как Париж, и что я пишу, наконец, не так уж и плохо. К тому же я разбогатела. В этом тоже надо разобраться. Почувствовать вкус к деньгам — это все равно, что почувствовать вкус к жизни. Я уже решила, в Москву не возвращусь, присмотрю здесь себе дом и начну обустраивать его. А отсюда перееду буквально на днях. Объясню все Натали, поблагодарю ее и съеду. Я не могу оставаться там, где все напоминает мне о Бернаре. Наверное, я не заслуживаю такого большого счастья. В конце концов, у меня есть вы с Левой. Будете навещать меня.

— Не надо взрослеть, птичка. Все, что ты сейчас сказала, так не похоже на тебя.