Кенжеке глотнул коньяку, запил боржомом и указал на пустой стул:

— Вот здесь сидел Макин, а здесь я… Я ему все сказал, что о нем думаю. У Макина сразу пропал аппетит. Он жадный человек, ему очень жаль было денег, заплаченных за еду, но старый друг Кенжеке торчал как кость поперек горла…

История про Кожахметова — как он ловко поужинал за счет жадного Макина — обрастала новыми красочными подробностями. Правду уже нельзя было отделить от вымысла. Может быть, Кенжеке ничего не успел сказать Макину за этим столом. Может быть, не было перед этим никакого столкновения с секретаршей. И уж наверняка Кенжеке не прилетел в Москву следом за Макиным, а случайно встретился с ним в гостинице. Но все это теперь не имело никакого значения. Люди будут пересказывать так, как хочется старому выдумщику Кенжеке. Родился еще один рассказ про Кожахметова — как он проучил зазнавшегося Макина. Каждая шутка имеет свой смысл, и вся соль в неожиданном конце. Но кто мог ожидать, что сюда, в ресторан, явятся Гуля и Зейнулла? При этой мысли Зейнулла затосковал. А что, если никакой Макин не платил за всю эту дорогую еду? Кому сможет позвонить Зейнулла, чтобы их с Гулей выкупили из ресторана?

Кенжеке налил себе еще боржома. Он не съел ни кусочка, только пил боржом, бурлящий пузырьками воздуха, как вода в ледяной горной реке.

— Почему вы, Кенжеке, в молодости не стали учиться дальше? — Гуля смотрела на старика блестящими глазами.

— Тогда, дочка, таких грамотеев, как я, было меньше, чем сейчас таких, как вы, кандидатов наук… Я поехал в свой аул ликвидировать неграмотность и остался там учить ребятишек. До меня их там некому было учить, кроме, понимаешь, муллы…

— А потом?

— Потом я организовал комсомольскую ячейку, делил по справедливости сенокосы, отбирал у баев зерно, записывал людей в колхоз… Загляни в свой учебник истории — там все записано, что сделал за свою жизнь Кожахметов. — Он заколыхался, мешая смех с кашлем. — Жизнь Кожахметова, дочка, горная дорога с крутыми поворотами, но, когда я теперь оглядываюсь назад, я вижу свою дорогу очень прямой и не такой уж длинной. — Он вскинул руки, высвобождая из рукавов, и обмыл ладонями широкое морщинистое лицо. Из-под ладоней на Гулю смотрел уже не веселый, лукавый шутник, а старый и печальный мудрец. — Очень мало дано жить человеку, дочка. И надо торопиться делать добро друзьям, а врагов, понимаешь, тоже не годится забывать. Человека после смерти должны долго вспоминать и друзья и враги, если он был правильный человек… — Кожахметов опять смеялся, обращая печаль в шутку.

Гуля не смеялась, хотя давно у нее не было на душе так чисто и светло, как сейчас, рядом со старым Кенжеке.

Официант принес тарелки с огромными кусками мяса, с ворохами жареной картошки, с бутонами из огурцов.

— Ешьте! — Гуля глядела на старика умоляюще. — Ешьте, Кенжеке. Ну, пожалуйста…

— Спасибо. — Он отодвинул тарелку, налил себе еще боржома. — Плохо у меня, дочка, со здоровьем, совсем плохо… — Он взялся пальцами за подбородок, будто оглаживая невидимую бороду. — Совсем, совсем худо мне стало… Мяса не могу есть… Не могу… Мяса… — Кожахметов затрясся, из-под припухших век выкатились шарики слез. — Старый я, помирать пора…

С соседних столиков недовольно оборачивались на плачущего старика.

— Пойдемте, Кенжеке, — ласково уговаривала Гуля. — Вы устали…

Кожахметов послушно поднялся. Гуля повела его, сразу обессилевшего, к выходу. Зейнулла остался за столом, поискал глазами официанта. Тот издали непонятно покрутил салфеткой.

«Что это может значить? — поежился Зейнулла. — А что, если мне сейчас подадут счет?»

Расторопный официант уже вел к столу развеселую компанию.

— Хотите проверить наши расчеты? — Негромко осведомился он у Зейнуллы. — Я все подал, что заказывали.

— Нет, нет… Я задержался, чтобы поблагодарить за обслуживание, — Зейнулла призвал на помощь восточный акцент, безотказно действующий на московских официантов.

«Значит, Кенжеке не выдумал про Макина! Значит, Макин на самом деле за все заплатил!»

Кожахметов и Гуля спорили у дверей лифта.

— Никуда я не пойду! — упирался старик. — Вы ступайте, вам заниматься надо. А я еще чаю попью…

— Вам необходимо отдохнуть! — настаивала Гуля.

— Попью чаю и пойду спать. Не беспокойтесь. Кожахметов вовсе не пьяный. До номера сам доберусь. Даже на лифте подниматься не надо. Я рядом номер взял, чтобы в ресторан далеко не ходить.

— Кенжеке! — встревожилась Гуля. — Вы забыли, ваш номер не рядом. Вам на лифте надо подняться. На десятый этаж.

— На лифте? На десятый? — Кожахметов подозрительно поглядел на Гулю, потом на Зейнуллу. — Почему на десятый? Вы там были?

— Нет! — спохватилась Гуля. — Мы нигде не были. Мы встретили на улице Макина, и он сказал, что вы в ресторане.

— Не ври, дочка! Макин тебе ничего не сказал!

— Она все путает! — вмешался Зейнулла. — Мы действительно звонили дежурной десятого этажа, и она нам сказала, что вы пошли ужинать.

— Были у меня… — догадался Кожахметов. — Видели, как меня теперь принимают… Никому не нужен старый Кожахметов… Дома даже лечить не захотели, погнали в Ессентуки. Зачем путевке пропадать, пусть Кожахметов едет.

Пока поднимались в лифте, Кенжеке совсем раскис. На десятом этаже Гуля и Зейнулла вывели его под руки и вдруг услышали звонкий возглас:

— Кенжеке! А я вас уже полчаса дожидаюсь! — С низкого кресла вспорхнула женщина в короткой пушистой шубке. — Кенжеке, я приехала за вами! Степан Андреевич ужасно огорчится, если вы останетесь в этом номере! Я совершенно случайно узнала, какие тут у вас условия… Искала вас по телефону — и вдруг мне говорят, что вас поместили в общежитии! — Ветлугина всплескивала руками, а лицо оставалось неподвижным, как у куклы. — Вы же знаете, в Москве у вас есть верные друзья!.. Гуленька, Зайчик, ну помогите же мне уговорить этого упрямца!

Гуля сочувственно оглянулась на Кенжеке — ему и без Анны Антоновны достаточно худо. Но Кожахметова было уже не узнать. Он выпрямился, приосанился, в узких щелочках глаз сверкнул огонь бесшабашной молодости.

— Анна Антоновна! Я знал, что увижу вас сегодня! Ваше место за праздничным столом пустовало, но… — Кенжеке по-кавалерийски щелкнул каблуками, — …я вас ждал, и вы пришли!

Куда спряталась тоска, куда девалась тень старости, куда скрылись мысли о близком конце? Широкое лицо Кожахметова сияло, в горле булькал довольный смешок. Он рассыпал перед Ветлугиной самые цветистые восточные комплименты и блаженно щурился от блеска и яркости незабытых слов.

«А она была красивая, — подумала Гуля, глядя на Анну Антоновну. — Наверное, красивой женщине очень горько стариться, горше, чем некрасивой».

Они сидели в полутемном холле. За синим огромным окном светилась Москва — как на праздничной открытке. Город, из которого сбежала маленькая Саулешка. Город, куда, быть может, в последний раз приехал Кенжеке Кожахметов, пенсионер республиканского значения.

Старики разговаривали, совершенно забыв про Гулю и Зейнуллу.

— Мы пойдем? — поднялся Зейнулла.

— Не спеши! — властно остановил его Кожахметов. — Вы с Гулей проводите домой мою дорогую гостью. — Кенжеке встал, склонился перед Анной Антоновной. — Спасибо за приглашение, но поехать к вам не могу. Здесь, в гостинице, я встретился с очень хорошим моим другом. Он председатель колхоза, и я обещал ему содействие в важном для него деле. Завтра мы вместе отправляемся в Госплан, а потом я еду в аэропорт. Времени в обрез.

Кенжеке сокрушенно вздохнул и вполголоса продолжал:

— Анна Антоновна, вы знаете, что мы со Степаном Андреевичем старые друзья. Он всегда считал меня достойным доверия. Но я не знаю, увижу ли вас когда-нибудь еще, и поэтому скажу вам… — Глаза старого выдумщика смеялись, голос был грустен и правдив. — Вы, Анна Антоновна, всю жизнь принимали мои слова восхищения за шутки весельчака Кенжеке, а я ведь всегда был искренен с вами…