— Ты завидуешь, что я занял твоё место возле отца! — бросил он Николаю вчера. — Ты завидуешь, что я на него похож! Я, а не ты!

— Возле отца? — разозлился Николай. — Да ты понимаешь ли, что значит возле? — Но и тогда он видел, что Володька понимает, о чем говорит. По-своему точно понимает.

Оттого Николай и ссорился с ним в этот свой приезд в Акташ. Люди не сталкиваются, если они по-разному судят о разном. Сталкиваются, если судят по-разному об одном.

Николай не был, как Володька, похож на отца. По законам семейного счастья сходство с отцом досталось не сыну, а дочери — Людмиле, старшей сестре Николая. Володьку она привезла в Акташ грудным. Мужа Людмилы в семье до свадьбы мало знали, а после развода быстро забыли. Володька, когда вырос, о настоящем отце не спрашивал, второго мужа Людмилы не признавал. Навещавшую его всё реже мать называл с детской хитростью мамой-Людой, а потом просто Людой. Бабушку признавал бабушкой, но деда — отцом. Проще всех ему было с Николаем, тогда ещё мальчишкой, на двенадцать лет старше племянника. Они росли как братья, а когда Николай окончил школу и уехал из Акташа, Володька остался в доме за младшего сына.

— Гляди-ка! — показал он Николаю в первый же день свой комсомольский билет. Там было написано: Бурнашов Владимир Георгиевич. Володька с удовольствием ткнул пальцем в отчество. — Видишь? Георгиевич. Я им метрику показывать не стал. Говорю: «Не знаю, где она лежит. Наверное, — говорю, — у отца в сейфе». А тут выходит секретарь райкома и заявляет: «В чем дело? Выпишите человеку билет!» И сам мне вручил. Поздравил, руку пожал.

— А других не поздравлял? — с неприятным чувством полюбопытствовал Николай.

— Других тоже, — легко отмахнулся Володька. — Не о том речь. Я теперь и паспорт затребую с Георгиевичем… Кто откажет сыну Бурнашова?! Акташ — это, брат, Акташ… — Таким уверенным тоном было сказано, что Николай не сдержался, и они поссорились — первый, но не последний раз за нынешний его приезд в Акташ.

Николай очутился здесь почти случайно, по счастливому стечению обстоятельств. Очередные испытания проводились на озере, километрах в пятистах от Акташа, и закончились успешно, поэтому на обратном пути Николай получил разрешение отстать от группы и до конца недели погостить у отца. В Свердловском аэропорту, когда Николай брал билет до Акташа, кассирша его сразу узнала:

— Домой собрались? Папашу проведать?

Несмотря на долгую отлучку, Николай оставался, начиная уже отсюда, своим, акташским, каждому известным.

Над Акташем самолет сделал круг, почти задевая черные макушки сопок, подымавшихся над степью. Проплыли под крылом городские стандартные кварталы и — в сторонке — корпуса комбината, легкий дымок над трубами, белым кирпичом по красному памятные даты постройки и навечное, когда-то новое: «Миру — мир». Вся жизнь Георгия Степановича Бурнашова, вся юность Николая… Коттедж на склоне сопки Акташ… Сад, выращенный матерью… Бурнашовское родовое гнездо… Николай опять ощутил тяжесть в сердце. С малых лет его магнитило гигантское рудное тело, залегшее под землей, но, подрастая, он всё больше понимал, что при неизменной своей притяженности к Акташу жить здесь не сможет. Потому и выбрал после школы специальность, которая никогда не приведет в эти края. Однако Акташ оставался в нем самом, он отложился в жизни Николая, как годовые кольца откладываются в сердцевине дерева, помня про дожди и засуху, про слишком ранние морозы или слишком позднюю неверную весну. Два годовых кольца помнили боль мальчишеского самолюбия — два года, когда отца сместили с директорского поста в главные технологи. Бурнашов имел право тогда вовсе покинуть Акташ, но привязанность к делу оказалась у него выше самолюбия.

…Отец мог приехать домой сию же минуту. Или через полчаса. Или к ночи. Мог и за полночь. Не полагалось ждать его к ужину. Николай подогрел на плите тушеное мясо с картошкой, вскипятил чайник. Были ещё голубцы, но Николай помнил, что Володька их не любит. Голубцы тетя Нюра готовила для отца. Как и при жизни матери, в доме готовилось каждый день много простой и сытной еды, потому что и к обеду, и к ужину отец мог приехать не один, а с кем-нибудь из заводских или с гостем из министерства, из обкома.

После еды Володька взял у Николая сигарету и закурил — свободно, без мальчишеской робости и без трусоватой лихости. Николай в пятнадцать лет тоже курил, но тайком, в рукав — и не дома, а у школы, за сараями.

— Значит, завтра ты уезжаешь?

— Завтра.

Володькин вопрос напомнил, что для разговора с отцом, совершенно необходимого, остается один этот вечер. Хоть бы отец вернулся не поздно и не очень усталый!

— Летом приедешь? С Наташей?

— Постараюсь. Если она согласится.

— Она-то согласится!

Николая опять задела Володькина уверенность. Когда-то он с тревогой вёз молодую жену в Акташ, в родной дом на улице Специалистов. Но вдруг оказалось, что нет людей, более подходящих друг другу, чем Наташа и его отец. Они сразу же поладили — стоило только отцу этого захотеть. Теперь его каждый приезд в Москву для Наташи светлый праздник. А он появляется — большой, уверенный в себе, — и Наташа робко приглашает его на концерт органной музыки. Бурнашов и органная музыка?.. Но отец идет, и в антракте к Наташе быстрее обычного слетаются её друзья, их притягивает необычный Наташин спутник.

…Отец приехал не поздно и, как всегда, не один. С ним был Курганов, сменный инженер из дробилки — закадычный школьный приятель Николая, Валька Курганов. Когда-то огненно-рыжий, кудрявый, кольцо в кольцо, а теперь плешивый во всю голову. С четверть часа отец и Валька Курганов пробыли в кабинете, а потом Валька торопливо прошествовал мимо кухни с охапкой бумаг.

— Спешу! Завтра заскочу с утра пораньше. Отвезу к самолету. Я завтра выходной!

Не очень застенчив был Валька Курганов, но из этого дома он всегда спешил уйти.

Отец вышел на кухню, переодетый по-домашнему, с каплями воды в седине, малиновый от горячего душа и жесткого растирания.

— Есть хочу зверски!

Он положил себе на тарелку голубцов, поперчил, полил сметаной… Всё было проделано со знакомым Николаю заразительным удовольствием здорового, полного сил красивого, уверенного в себе человека. Отец всегда ел так, что и другим хотелось есть, глядя на него. В детстве Николай, садясь за стол вместе с отцом, мог самую нудную кашу уплести, как блюдо небывалой вкусноты. Он и сейчас еле удержался, чтобы не приняться второй раз за ужин. А Володька удерживаться не стал, с детским удовольствием подсунул отцу свою тарелку.

— И мне, папа, так сделай!

На коленях у отца, как обычно, было разостлано полотенце. Он всегда предпочитал за столом не салфетки, а льняные полотенца. И Наташа для него завела в доме украинские шитые рушники.

— Жаль, что Курганов не задержался, — сказал отец, покончив с голубцами. — Нравится он мне. Есть у парня характер. Чувство долга. Ещё год — и он будет начальником дробилки.

— А Волкова куда? — Николай с малых лет знал на комбинате многих, а уж такого, как Волков, не мог не знать.

— Пойдет директором техникума. По личной своей просьбе.

Николай понял, что Волков ещё ни о чем не просил, но попросит, как только потребуется.

— А Курганов согласен?

— Почти. Тоже спросил про Волкова.

— Обязан спросить. Кто вытащил дробилку из вечного прорыва?

— Ну, Волков. А когда это было? И, между прочим, он не горняк, а механик. Механику там больше делать нечего. Там нужен горняк.

Николай понял, что с Кургановым дело решенное. И Волков попросит об отставке, и Валькино согласие будет получено. Выдвижение Курганова одобрит весь Акташ, потому что Валька свой, здешний кадр. Только им и можно сменить постаревшего Волкова, оставаясь для всех справедливым.

— Курганову я дал год на подготовку, — продолжал отец. — Через год спрошу с него планы на будущее: техника, кадры, контакты с НИИ… Ну и, разумеется, наметки его собственной кандидатской. Авторитет сам по себе не рождается. Его надо организовать. Про Курганова говорят, что он бывает резковат, несдержан. И образование подводит. Заочник всегда недоучка. Всю жизнь потом приходится добирать знания. А слишком свежие знания не годятся для дела. Им, как дорогому вину, требуется выдержка… Зато человек он надежный. Впрочем, ты Курганова знаешь не хуже меня. — Отец поднялся из-за стола, и Николай с Володькой тотчас же встали. — А кофе можно бы и в кабинет подать…