— Жаровой Люси! Жаровой! Её карандаш! — отозвались сразу несколько голосов. Здесь и в самом деле знали друг про друга все, и даже такая малость, как карандаш, не могла затеряться в безвестности.

— Жарова Люся! А ты что молчишь?

Ученица, сидевшая за первой партой, медленно поднялась, слегка удивилась и стала выбираться из-за парты.

— Мо-ой… — Жарова Люся взяла карандаш и вернулась на место, девичьи потупив серые с туманной поволокой глаза.

Снаружи донесся знакомый треск вертолета, и тотчас мальчишеский голос оповестил:

— Катушку тащит.

— А вчера самосвал доставили! — добавил другой мальчишеский голос, конечно, не для ребят, а для Холмина и Саши, для их просвещения. Ребята говорили на школьном правильном наречии, а пошехонский окающий и певучий говор оставался за дверьми класса — с какой радостью они, наверное, подхватывали его, едва лишь вылетев отсюда.

— Решать больше не будем? — с надеждой полюбопытствовал ещё один не самый прилежный. И его нетерпение — как оно часто бывает — привело к противоположному результату.

Холмину стало известно, что, не надеясь на скорый его приход, учительница задала ребятам контрольную по арифметике, и требуется минут двадцать, чтобы они закончили. Разумеется, он согласился подождать.

Татьяна Федоровна провела его и Сашу за дощатую перегородку, где помещалась учительская — с деревянным диваном, со столом, заваленным тетрадями, с книжным полупустым шкафом… Случайно или скорее умышленно в дощатой перегородке был вынут крупный сучок, и в образовавшийся черный косой глазок был виден класс: правый ряд, где сидели ребята постарше, и левый, где едва торчала из-за парт мелюзга. С утра здесь в школе занимались вместе четвертый и второй классы — учительница смутилась оттого, что Холмин вовсе и не знал о существовании таких школ, где с утра в одной комнате учатся четвертый и второй, а с обеда — третий и первый. Незнание Холмина оказалось будто в упрек ей, Татьяне Федоровне, а не ему, городскому культурному человеку. Со служебной торопливостью она принялась показывать гостю детские работы: альбомы к памятным датам с наклеенными журнальными картинками, альбомы с засушенными травами и цветами, календари природы, где были записаны дни прилета и отлета журавлей, гнездившихся по болотистому берегу Рыбинского моря. С трудом находя, что можно лестного обо всём сказать, Холмин начал догадываться, что не только ребятам лунинским, но и учительнице редко выпадал случай встречи с новым человеком.

После календарей ему была показана ученическая тонкая тетрадка с надписью на обложке: «Они сражались за Родину». На листках в косую линейку шел список фамилий, выведенных в столбик со школьной старательностью. Холмин перебрал все листки, невольно замечая две известные ему здешние фамилии — Королевых и Жаровых, — встретившиеся в тетради не раз. Всего фамилий в списке оказалось перенумеровано шестьдесят три, и этим, наверно, объяснялось, почему старательный переписчик взял двухкопеечную тонкую тетрадь, а не общую, подороже, в клеенчатом переплете. Может, переписчику, при всей малости лет, инстинктивно казалось страшным брать для такого списка тетрадь с большим запасом страниц. Хватало и тонкой. Хватало для детской внеурочной работы шестидесяти трех фамилий с именами и отчествами — и этот список был непомерно длинен для деревни в одну улицу. Зато неизвестных здесь и быть не могло — Холмину опять вспомнились Сашины слова о жизни, что у всех на виду, до мелочи известна, будто положена под микроскоп. И смерть, значит, тоже у всех на виду.

— Дети проделали большую работу, — скромно пояснила учительница. — Ходили по домам, в сельсовет… Конечно, у Ермаковской школы больше возможностей. Они поставили в парке за школой обелиск с именами… У них десятилетка, с нами не равняйте…

Холмин положил тетрадку, замечая, что Саша не торопится её брать, как брал, чтобы порадовать учительницу, все показываемые Холмину альбомы и календари. Может, Саша и сам ещё учился в Лунинской начальной школе, когда стал складываться — сначала начерно — поминальный перечень его родичей и земляков, зарытых вдалеке от родного Пошехонья.

Саша сидел напротив Холмина на деревянном диване, а Татьяна Федоровна — рядом с ним, уступив Холмину учительский стул, откуда в косой глазок виден был класс, замерший над контрольной. Не один класс, а два — четвертый и второй, у каждого своя контрольная. Даже за перегородкой слышны были вздохи и прилежное сопение. Все трудились, уткнув носы в тетради, и только один малыш — из второго класса, с задней парты, глазел по сторонам, проявляя живое беспокойство. Такой мальчишка-гвоздь, которому колко сидится на месте.

Поглядывая на него, Холмин думал о том, случайность или закономерность привела его сегодня в бревенчатый школьный дом, где женщина не молодых лет воплощала в детских глазах все науки, какие есть на свете, и была сама себе и ректором, и ученым советом. Если кто ищет в жизни ключевую позицию, разве не здесь самая ключевая — для тех, кто ищет ключ, с которого начинается река, а не ключ, каким открываются нужные двери.

Мальчишка-гвоздь вдруг привстал из-за парты, вытянул шею и на цыпочках побежал наискосок через класс — к Жаровой Люсе. А она сидела, распарившаяся, как в бане, и покорная женская безнадежность была написана на её лице. Видно, выпала на долю Жаровой Люси совершенно невозможной трудности задача. Мальчишка-гвоздь подбежал к ней, наклонился над её тетрадью и, задумавшись на минуту, начал быстро нашептывать на ухо, а потом взял с парты тот злополучный терявшийся карандаш и вывел на промокашке решение.

Учительница сидела далеко от косого глазка и не могла видеть, кто именно топотнул по классу, кто влил в тихое сопение свой нетерпеливый жаркий шепот. Но она, чуть поворотясь, кинула за перегородку:

— Жаров Леша! Сядь на место! — Значит, учительница уже знала, уже привыкла, что на контрольной по математике мальчишка-гвоздь с задней парты второго класса непременно изловчится перебежать наискосок к передней парте четвертого класса на выручку Жаровой Люсе, своей старшей сестренке или, может, вовсе и не сестренке, и дальней родне. И для мальчишки-гвоздя тоже привычным и нетрудным стал путь наискосок через два школьных года. Вот он сорвался из своих восьми лет в мир десятилетних и возвращается обратно с видом пойманного за руку озорника, а ребята переглядываются и восторгаются — не им, а всевидящей учительницей.

Холмин взглянул на Сашу — тот смеялся, заслонившись ладонью. Конечно, и сам когда-то исподтишка, как в чужой огород, шастал через два года, чтобы выручить старшего приятеля, запарившегося над трудной задачей. Уходил вперед сверстников на два года и слышал не возглас восхищения, а спокойный укор:

— Королев Саша! Сядь на место!

Холмину бы вместе посмеяться, но он не мог. Давно не было у него такой пронзительной вспышки душевной боли, как сейчас. Он сидел как ослепленный и не мог понять, что с ним творится. И на кого он вдруг разъярился? На Пошехонский районе, ещё не сведший свои вековые счеты с этой бревенчатой школой? На великих стариков, глазеющих с лукавой деревенской пронзительностью, как возвращается виновато на место мальчишка-гвоздь, свободно проникающий сквозь годы? Или на самого себя? Холмин не находил понятных ему причин. Лишь погодя он понял, что же с ним случилось в тот странный час в Лунинской начальной двухкомплектной школе. Острая догадка сверкнула долгожданно перед сном в егерской продымленной сторожке — догадка о том, что никогда ещё ему не было так дорого и мило всё сущее на земле, как в тот миг ослепляющей боли.

— Жаров Леша, иди сюда! С тетрадкой! — укоризненно позвала учительница. Мальчишка-гвоздь тут же появился за перегородкой с раскрытой тетрадью. — Своё-то всё решил?..

Жаров Леша неопределенно повел плечом. Он стоял перед учительницей, оборотясь к Холмину, и внимательно разглядывал гостя. Холмин почти ощутил, как ходящий сквозь годы мальчишка-гвоздь крутит и подвинчивает неведомый тончайший механизм с голубыми чистыми линзами. Не нахально, а очень открыто он навел на Холмина свой микротелескопический взгляд и наблюдал то ли далекую планету, то ли жука на ладошке.