А Николай Илиодорович был откровенно радехонек, что его любимый доцент и его любимый ученик едут вдвоем, и просил Холмина — как бы ни оказалось рано — перед дальней дорогой заехать попрощаться. Профессор сам открыл двери на осторожный ранний звонок и сам, не доверяя ни Холмину, ни Саше, снес вниз к машине большой пакет в щегольской упаковке магазина «Подарки». Холмин хотел уложить пакет в багажник, но Николай Илиодорович предостерег:

— Там, кажется, что то бьющееся!

В этом «кажется» был он весь, каким Холмин его знал и любил.

Московский мутный дождь начал отставать. Холмин выключил «дворники», остановил машину и вышел. Черное облако, прикрывающее громаду города, осталось позади. Осенняя холодная чистота стояла над землей. Холмин по-хозяйски обошел забрызганную машину, вытащил из багажника обрывок махрового полотенца и протер переднее стекло.

Садясь за руль, Холмин приятельски кивнул мальчику:

— Есть у меня такое боевое настроение — махнуть без остановок до Ярославля. Не возражаете?

— Нет.

— Но, может быть, вы хотите осмотреть по дороге памятники старины? Переславль? Ростов Великий? Побываем в монастырях… А? Иконы знаменитые посмотрим… — Холмин постарался, чтобы в голосе не проскользнула и нотка скуки: за последние годы он изрядно поездил — то с женой, то с кем-нибудь из московских знакомых — и в Суздаль, и в Кижи, и на Соловки.

— Мне-то чем короче, тем лучше. — Саша не хотел, чтобы его присутствие в машине хоть как-то связывало хозяина. — А иконы у нас и дома висят…

— Вот именно! — обрадовался Холмин. — И у меня висят.

Впрочем, он не был уверен, что скорбный женский лик, смотрящий с простенка меж книжными полками, можно, не беря греха на душу, называть иконой. Настоящую икону он купил в Псковском мужском монастыре, куда заехал после рыбалки на реке Великой. Она стоила два рубля, а на обороте было написано карандашом: «Смол. б. м.». Но ни жена, ни эрудированные знакомые не смогли понять, что это и есть подлинник.

— А вы дома давно не были?

— С прошлого лета. — Мальчик только отвечал на вопросы, сам ни о чем не заговаривал.

Умница — молчаливый и спокойный. Лучшего спутника для дальней осенней дороги и не найти. Наверное, они все в Пошехонье такие, как Саша, — молчаливые, спокойные, с северными светлыми глазами. Пошехонцы… Отчего-то над ними смеялась вся Россия: «Эй ты, пошехонец!»

Машину кинуло на потайном ухабе, и Холмин озабоченно оглянулся — пакет магазина «Подарки» покоился на заднем сиденье, как важный начальственный пассажир. Ничего общего не имел этот пакет с сухоньким и немного чопорным Николаем Илиодоровичем.

— Передайте мой сердечный привет вашей матушке и отцу, — поручил профессор Саше, и это были не привычные учтивые слова, а очень точное распоряжение, и выполнить его предстояло с соблюдением стиля.

Холмин любил в своем учителе неотступную старомодность, позволявшую Николаю Илиодоровичу с самым чопорным видом высказывать самые независимые суждения. В сорок шестом году, когда Холмин пришел к нему лаборантом, профессор называл его «товарищ капитан» не в шутку, а с почтительностью, хотя погонов уже не было и все чины с орденами отошли в анкетные строчки. Пятидесятилетний, тогда ещё крепкий мужчина, альпинист и теннисист, Николай Илиодорович стыдился, что отсидел всю войну в тылу. Он открыто завышал отметки студентам-фронтовикам, а они только случайно узнали, что он воевал и в германскую, и в гражданскую, а потом, учась в университете, был за кухонного мужика у московского разбогатевшего нэпмана — мыл по ночам посуду и колол дрова, скрывая от хозяев своё дворянское происхождение…

Холмин вспомнил, как сегодня спозаранку суетился его учитель, усаживая фирменный пакет, и как обеспокоил профессора брезентовый чехол с ружьями, небрежно брошенный у заднего стекла.

— Вы там, пожалуйста, поосторожней с огнестрельным оружием…

При этом воспоминании Холмин инстинктивно сбросил скорость, взлетевшую почти до ста километров.

— Послушайте, Саша… Если нам остановиться в Ярославле?.. У вас там найдется родня — переночевать?

— Родни нет, — на лице мальчика мелькнула уже знакомая Холмину быстрая застенчивая улыбка. — Есть хорошие люди. — Он заговорил живее, заинтересованнее: — Я в Ярославле в больнице лежал. Когда ещё в восьмом учился. Сложный перелом бедра.

— Как же вас угораздило?

— С крыши упал. Вы увидите — у нас крыши высокие. Я полез трубу глиной обмазать и сорвался. Меня сразу в Пошехонье, а оттуда в Ярославль, к Сергею Анатольевичу, в хирургическую. Он наш, пошехонский, его весь район знает… Его той зимой в Камбоджу командировали, в наш советский госпиталь… А ребята в Ярославле остались. С бабушкой…

— Вы с ней знакомы?

— Она ко мне в палату приходила. А когда меня выписали, я у Сергея Анатольевича дома гостил… Три дня…

— Операция сложная была?

— Сергей Анатольевич обещал, что опишет в диссертации.

— Он кандидат?

— Нет, не успел. Защитит, когда вернется. Он мне писал оттуда, из Камбоджи… Очень много работы, и очень пригодился опыт хирурга районной больницы… Он у нас в Пошехоньс любую операцию мог сделать… — Разговорившись, Саша сел вольнее, обхватил руками вздернутое острое колено.

«Почему у тебя нет веснушек? — подумал Холмин. — При такой чувствительной нежной коже непременно должны быть веснушки».

Его радовала уверенность и молодая сила, с которой он сегодня вел машину. Одно лишь чуточку тревожило и дразнило — он сам ещё не знал, чего ждет от поездки в Пошехонье.

Около часу дня они обедали в Ярославле, в ресторане при старой гостинице. Высокий зал с узкими окнами до потолка был пока пустоват. Холмин выбрал столик у окна, заказал закуски и фирменное блюдо — мясо по-домашнему в глиняных горшочках.

— Придется подождать минут двадцать, — предупредила официантка.

Она по всем правилам расставляла тарелки, раскладывала ложки, вилки, ножи. Действовала медлительно, и это шло к её полноте. Холмин подумал, что официантка, наверное, принимает Сашу за его сына. Очевидно, придется услышать её замечание на этот счет — какая женщина удержится? Забавно будет последить, как отзовется застенчивый мальчик…

Но официантка так и не произнесла ожидаемых Холминым слов насчет сходства или несходства папы с сынком. Её серые глаза смотрели на Холмина и на Сашу с одинаковым сонным спокойствием, и не загорались в них никакие догадки. Но полные белые руки с закатанными тесными рукавами шерстяного форменного платья, с тугими ямочками у локтей оказались выразительнее глаз. Действуя мисочками и тарелками, белые руки деловито разъединили Холмина и Сашу. Высказав своё безмолвное суждение, официантка отошла к буфету, и Холмин готов был встать, пойти за ней, с горьким пристрастием спросить: «Почему этот мальчик не может быть моим сыном?»

Но он остался за столом и украдкой смотрел, с каким здоровым удовольствием ест Саша. Мясо по-домашнему, когда его принесли, оказалось густой похлебкой. В ней плавали куски тушеного мяса, жареная картошка, морковь, лук, дробинки черного перца. Никаких воспоминаний о домашнем столе это не вызывало, но было наваристо, горячо, сытно.

— А я здесь уже обедал один раз, — сказал Саша, шаря ложкой внутри шершавого горшочка. — И мясо такое ел.

— С Сергеем Анатольевичем?

— Нет. С ним мы дома обедали… А здесь с нашим председателем. Он приехал за мной, — знакомая улыбка задержалась чуть подольше. — Ну не за мной, конечно… Из больницы позвонили в правление, велели сообщить отцу, что меня выписывают. А председатель сказал: пусть подождут выписывать. Будет областное совещание по сельскому хозяйству, он сам приедет и меня заберет…

Холмин поискал глазами официантку. Она стояла у буфета, сложив руки под грудью. Кружевной воротник открывал молочную крепкую шею, в мочках маленьких ушей прилепились наивные бирюзовые камешки, а на розовом гладком лице сиял такой безмятежный покой, что Холмину стало не по себе. Был бы он не он, а лихой гусар… Нет, уж точно лейб-гусар второй гвардейской дивизии… Забыл бы обо всём на свете и застрял бы в ярославской гостинице… Чертил бы мелом по зеленому сукну, брал бы у местных помещиков сотенные под честное благородное слово, а потом, на удивление всему городу, умчал бы на тройке эту медлительную красавицу… Ездил бы у неё под окнами, переговаривался бы, да вдруг и умчал…