По ущелью катилась речка Ирмень. Русло ее разделялось островом, черным утесом, похожим на броненосец.

Утес расщепил поток на два рукава и левый был сух, потому что старатель Чуев еще осенью перегородил его плотиной.

Над безлюдной тайгой и базальтами скал реял снежок, — в весеннюю теплоту вклинился серый холодный день.

Пустыня подглядывала за Чуевым невидимыми глазами и смущала его решимость.

Изменившись в лице, он сейчас походил на вора. Тревога рождала в нем злость, а злоба усиливала упрямство. Он с натугой отваливал камень от плотины и отталкивал его в сторону. Камень хрустел, а Чуев оглядывался.

Свидетелем преступления оставалась тайга. Плотина делалась ниже и ниже, и все чаще с тоской и боязнью Чуев смотрел на реку.

Впереди, против острова, каменным выступом над протокой висел утес. На утесе лепилась чуевская избенка, как гнездо орла-рыболова над Ирменью. Казалось, что эта скала вот-вот отломится от берега.

Чуев взглянул на свои разрытые под утесом канавы и губы его задрожали. Не будь этих ям, красневших глиной, рука бы не поднялась на такое дело...

— Эх, люди, люди! — горько сказал он и ударил кайлой последнюю перемычку.

В прорванную плотину потекла вода. Сперва нехотя, а потом, словно вспомнив старую дорогу, стремительно начала заполнять возвращенное русло.

Чуев стал на берегу угрюмый и сразу постаревший. Поток набирал силу, разливался все шире, все дальше. Подкатился к нависшей скале и затопил разведочные канавы. Чуев сел на камень и закрыл лицо морщинистыми большими ладонями...

Год назад этот прииск считался брошенным. От хозяйских времен на нем уцелели отвалы и обветшалые домишки, а гора всегда стояла посередине.

Чуев и одноглазый Кузьма пришли тогда на оставленное пепелище и поселились, как на необитаемом острове.

Избушку, висевшую над Ирменью, Чуев выбрал себе, а Кузьма устроился по ручью — возле старой орты[1].

Места они знали до тонкости — во всем округе славились опытом! Находили нетронутый столбик породы в прежних выработках, какой-нибудь незамеченный целичек — и жили своими знаниями — по-стариковски копали золото.

Когда на горе появились разведчики управления, Кузьма озаботился, сощурил единственный глаз и сказал:

— Не люблю многолюдства! Пожили, сват, пойдем на другое место!

Он был нелюдим, подозрителен и всегда обижен. Его не любили, такого бирюка.

— От людей не уйдешь, — усмехнулся Матвей Чуев.

Ему очень хотелось разведать протоку Ирмени между островом и избушкой. Еще дед таинственно намекал на ее богатства.

Между тем, на горе занимались неслыханной в этих местах работой — искали рудное золото в кварцевых жилах.

Разведка ширилась и забытый угол оживлялся — съезжались люди, везли инструмент и продовольствие и даже построили контору.

— Гляди! — восхищался Чуев. — Похоронили прииск, а он проснулся! Горы и те в наше время молодеют!

Он поглаживал седеющую бороду и смеялся мудрыми глазами. Кузьма хмурился и каркал:

— Не будет толку!

Прииск он сравнивал с человеческой жизнью.

— То ли бывало, — вспоминал иногда Кузьма: — Россыпи богатейшие, полная чаша — рой, живи! Но тощает, сват, россыпь, убывает металл, остается одна земля. И мы с тобой, к золотому делу приверженные, тоже гаснем и в землю смотрим!

— Ни черта! — возражал Матвей, — поживем, еще посмешим народ!

Кузьма пожимал плечами на такое удальство.

— Золото не овес, каждый год не родится. Подумай, сто лет копали, пора и вычерпать!

Вдруг заговорили все, от мала до велика — на горе отыскали рудное богатство и будут строить фабрику!

Кузьма был поражен.

— Очки втирают! Почему же раньше...

Матвей ликовал.

— Вот жизнь! Как золото! Отмыли ее от пустой породы, она и заблестела!

Пятьдесят своих лет неотрывно он прожил на приисках. Но как только металл превращался в деньги, он утрачивал для Матвея свою обаятельную власть.

Для золота Чуев тонул, голодал и работал до изнеможения. Но не выбил бы по охоте простого шурфа, чтобы выкопать пачку кредиток, если бы они в нем были.

Прииск креп. Строили фабрику, а Кузьма и Матвей старались на россыпных остатках. Их пример заражал, и рудник оброс копачами. Одни рассчитывали на фарт, а другие — на будущую работу в шахтах.

Прииску дали программу и старое сочеталось с новым в единой борьбе за золото. Никто не мешал друг другу, а все же Кузьма говорил:

— Изживут они нас! Камень с железом не сваришь. Попросят когда-нибудь нас коленом под это место...

— Чудак! — хохотал Матвей. — Какие там мы, какие они! Вместе трудимся на одну потребу!

— Для рудного все, — завидовал Кузьма, — и заботы, и деньги. А мы огарки. Непрочное наше житье!

В декабрьское утро впервые раздался фабричный гудок, жена машиниста старая Носиха заплакала. Кузьма почесал затылок, а Матвей Митрофаныч схватил в охапку проходившего комсомольца Афоню и поднял его на воздух. Набежали ребята и ну качать и Афоню, и заодно и Матвея Митрофаныча.

— Ура! Ура!!

Но вот наступил такой день, когда Чуев разрушил плотину и затопил участок, дававший ему отличное золото. А еще через месяц он проводил жену и остался совсем один.

Постоял у порога пустой избы и подошел к обрыву.

Под скалой грохотал поток. Было тепло и ясно. Зеленая травка пробилась из земли, а утесы пушились мохом.

Вся река катилась теперь под берегом, а протока за островом высохла.

Матвей задумчиво поглядел на свежие трещины, расколовшие скат утеса. Прежде их не замечал. Вероятно, скала растрескалась от морозов нынешней зимы.

Потом он нагнулся над пнем, заваленным хворостом. Запустил в прогнившее дерево руку и вытащил бутылку с желтым порошком. Вытащил и сам испугался!

Осенью, устраивая плотину, Чуев просил взорвать мешавшие камни. От этих работ осталось взрывчатое вещество и знакомый отпальщик насыпал ему целую литровку.

Рыбу глушить аммоналом неплохо! Но сейчас аммонал предназначался для другого...

Перед тем, как Матвей впал в несчастье, на руднике обрушилась с соседней горы лавина, камнями и снегом завалила дорогу, шедшую на вершину к золотоносным жилам.

Путь, по которому подвозили руду из шахты, прервался, и фабрика стада питаться аварийным запасом.

У Матвея дела шли удачно. По традиции прошлых лет он работал с Кузьмой на-пару, хоть добыча товарища далеко отставала от его.

Каждый месяц они оба являлись к инженеру. Приходили и усаживались в сторонке, с достоинством ожидая очереди.

Инженер Шаповалов, маленький человек, ходивший в кожаной куртке, замечал их сразу и спешил отпустить пришедших раньше. Потом захлопывал дверь, потирал в ожидании руки, ставил на стол коробочку с папиросами и весело спрашивал:

— Ну, как, орлы?

Чуев крякал, делал строгое лицо и гудел простуженным басом:

— Неважно!

Так отвечал всякий раз и тянулся тяжелой рукой к папиросам.

Кузьма, испеченный до медного цвета таежным солнцем, хрипел угрюмо:

— Душит вода, вконец одолела!

Инженер умел понимать и писал в магазин записку на спирт, а потом предлагал:

— Еще чего-нибудь не надо ли?

О главном все трое молчали. Это приберегалось к концу. Надымив табаком и выяснив нужные мелочи, Чуев лез за пазуху, а Шаповалов скорее сдвигал чернильницу и книги, очищая на столе место.

Матвей доставал бумажный пакетик с месячной добычей и торжественно разворачивал его.

Шаповалов становился похожим на веселую изумленную птицу и, открывая рот, долго ворошил принесенное золото.

Матвей обязательно отыскивал запомнившуюся золотинку и любовно выделял ее из других.

— Глядите, какая!

Инженер прикидывал вес металла и заглядывал в записную книжку.

— Да-а, — почтительно удивлялся он, — опять против плана на двести процентов!