— Может быть! — вздохнул Кеша, — вдруг к берегу прибило?
* * *
Три сухие бревна, связанные прутьями, качались на волнах.
Когда солнечный блеск утомлял глаза, Кеша смотрел в глубину, в зеленую зыбь несущейся воды.
— Лишь бы доплыть! — твердил он, шестом направляя плот.
— Лишь бы доплыть!
Сам же глазами обшаривал берега.
А вдруг? Ведь бывает же счастье?
У черной скалы, среди груды камней, померещилась мачта. Кеша вскочил, сердце его забилось, дыхание перехватило и... эх! Сушина торчит на берегу.
Путь сокращался с каждым поворотом реки. Летело и время и километры. Недалеко селение и люди.
Тогда Кеша почувствовал страх.
Испугался не упреков, не наказания. Все это было слишком незначительно, чтобы искупить его вину. Вину капитана, утопившего ценность на сто тысяч золотых рублей!
Кеша никогда не видал золотого рубля. Он представлял его так — обычными деньгами пользуются люди, а золотыми расплачивается государство. Значит, это особые деньги, деньги всего народа, монета, принадлежащая не отдельному человеку, а всей нашей родине.
Вот их-то, эти священные суммы, он и погубил. Безмерна его вина и нет для нее равного наказания. Так велик проступок, что представить себе его Кеша не мог. Но люди укажут ему на его вину, развернут ее перед ним, как картину. Черную, убивающую картину. Как он — Кеша-капитан — взглянет им в глаза, что скажет?
Плот прошел мимо отмели близко-близко. Выскочить — и сразу будешь на берегу. А там тайга, никто не увидит. Плот шел дальше, а Кеша думал:
— Иду, иду, и никто на меня не смотрит. Горе останется за спиной. Не погонится за мной в лес. Буду итти, пока станет силы. А там — сяду в корнях, под пихту, и замерзну. К утру обязательно замерзну...
Впереди, омываемый пеной, показался камень. Вокруг бултыхались тяжелые волны. Кеша еле свернул и окрикнул себя:
— Чорт! Растяпа! Глядеть надо!
Угрожал сам себе.
— Ты... смотри! Ишь!
Вспомнил, зачем он плыл, вспомнил, как нес по льду Павлушку, и вздохнул глубоко и радостно.
— Только доплыть, вызову помощь, а там...
И махал рукою. Это «там» в солнечном золоте этого синего дня не казалось страшным.
Течение подхватило плот, берега замелькали. Перед отмелью сгрудился лед. Льдины всползли на желтый лесок и лежали, как белые отдыхающие лебеди.
Кеша пытался свернуть, хотел перебить течение, но шеста нехватило до дна и плот понесло на затор.
— Ну, была не была! — воскликнул Кеша и прыгнул с плота на льдину.
Треск, брызги, льдина закружилась. Кеша прыгнул на другую, на третью и, ухнув по пояс в воду, выскочил на берег.
Плот разметало отдельными бревнами.
Кеша осмотрелся — места знакомые, не более двадцати километров осталось до цели.
— Дойду! Гори все огнем, а дойду!
Отжал промокшие меховые унты и чулки, посидел на льдине, погрелся на солнышке и — вперед!
Шел напролом. Стиснув зубы, обливаясь потом, пробивался через снежные надувы. Иногда попадался участок твердого наста — там отдыхали ноги. Иногда выручал оттаявший галечник или просто лежавшая вдоль пути древесная колода. Но кончались они, и опять расстилалась снежная топь.
Кеша проваливался, барахтался, падал, лежал на снегу, снова вскакивал и пробивал себе дорогу.
К вечеру из-под пихты взлетел глухарь и плюхнулся где-то рядом. Тогда Кеша почувствовал голод. Тяжелый дурманящий голод. У Кеши кружилась голова.
С тех пор, как унесло илимку, он ничего не ел, а горсточка сухарей, захваченных на дорогу, погибла на плоту. Но при всех передрягах Кеша не бросил ружья — исполнил закон таежного человека.
— Упаду, — сказал себе Кеша, в глазах его завертелись радужные круги, в ушах звенело, в висках стучало.
— Немножечко бы мяса и я дойду. А итти голодом дальше — могу упасть...
Знал, что если придется упасть, то, пожалуй, надолго.
Кеша порылся в патронной сумке, поморщился: патроны были картонные, вымокли, разбухли, в ружье не лезли. Отыскался единственный медный — с медвежьей пулей.
— Ну, теперь не зевай...
Эх, зачем так хрустит проклятый снег? Зачем эта ветка попала под ногу?
Сторожкий глухарь — услышит! Чуткий лесной петух...
На удачу попался ложок, выстланный камнем. Оленьи унты здесь ступали тише. Но глухарь услыхал. Оборвалось у Кеши дыхание, когда захлопали крылья...
В сумерках, как слепой, налетел глухарь на осинку и уселся на погнувшуюся ветку.
Глухарь качался, и мушка прыгала по черной цели, а палец сторожко ждал, нажимая спуск.
Б-бах! Искры впились в темноту...
Не выдал глаз! Кеша бросился к убитой птице.
Под шапкой, в мешочке из ровдуги, сохранились спички. Пыхнул огонь, хвоя затрещала. Жизнь и тепло хлынули от костра.
Ножом с костяной мамонтовой ручкой Кеша резал полузажаренную дичину.
Этот нож был заветный. Кеша бережно вез его владельцу, старому другу, забывшему нож на фактории.
После ужина, когда вновь пришли силы, Кеша вскочил и отправился дальше.
Близился конец пути. Кеша теперь знал, что дойдет. Знал, что вызовет помощь.
Пусть теперь хоть пурга срывается с цепи — не засыпать ей снегом спасенных людей, не уморить их голодом.
— И они будут живы, — говорил себе Кеша, — и я не пропаду!
Ночь выдалась тихая, светлая. На север неслись перелетные птицы. Перекликались лебединые пары.
Кеша шагал по снегу и вспоминал: подошло ледяное поле и сжало илимку. Мог бы он вытащить пушнину?
Втроем, Востряков, Мамурин и он, схватили бы по охапке тюков... Да второй раз пришли...
Прикинул это, и холод пошел по спине. Но вспомнил, как охватывал его шею Павлушка, какая теплая была у него рука. И память об этом тепле разгоняла холод, и Кеша вздыхал, но рассудок упорствовал:
— Виноват!
Протока, забитая льдом, легла через Кешин путь. На другом берегу протоки начиналась дорога, санная дорога к мерцавшим во мгле огонькам жилья.
Протока была широка, в нее натащило речного льду, взгромоздило его горами, поломало прибрежные кустарники.
Льдины были огромны, торчали, как синие скалы, и Кеша потратил много трудов, перелезая через последнее препятствие...
* * *
— А людей-то спасли? — еще раз спросил секретарь райкома.
Кеша сидел у него в квартире и воспаленными глазами смотрел на лампу.
— Пей, согревайся!
От горячего чая со спиртом у Кеши кружилась голова. Но он держался, готовый ко всяким возможностям, держался последним усилием напряженных нервов. Но когда услыхал, что катер Госторга отправлен на выручку, — тогда не выдержал, обвис, как пустой мешок, и оказал секретарю:
— Теперь меня надо арестовать за потерю пушнины...
— Иди-ка спать, — сказал секретарь.
Кеша конфузливо улыбнулся и, шатаясь, побрел к разостланным шкурам. Раздеваться не стал и мгновенно заснул.
Секретарь подошел к нему и прикрыл своей шубой.
* * *
В доме все спали. Стекла порозовели от зари. Кеша проснулся.
Сразу вспомнил все пережитое и удивился.
— Ну! — подумал Кеша. — Чтобы так все сошло? Не хочу я этого даже!
Встал и хватился ножа. Пустой чехол болтался у пояса, а нож пропал.
Вот тебе раз! Вот и привез товарищу ножик...
Кеша мысленно перебрал весь путь.
— Потерял, когда лез через торосы, в протоке. Больше негде...
Взглянул на окно.
— А что? Добежать недалеко? Днем еще что-то будет! То ли можно будет пойти, то ли нет...
Кеша прислушался, натянул свою непросохшую парку и осторожно перешагнул порог.
Селение еще спало. Над рекою повис туман, трубы домов курились дымом.
Холод пронизывал тело, ноги болели, хотелось спать. Но через два километра Кеша отогрелся и быстро шагал по дороге.
— Отыскать только нож и буду в расчете. Никого я не обманул, что смог, то и сделал.
Блеснула река. В плескучем шорохе волн послышался отдаленный стук. Вместе с паром, вздымавшимся от воды, он несся вдоль поверхности, становился слышнее и четче.
