Я пребывал в размышлениях, когда отворилась дверь. В палату шагнул мужчина лет пятидесяти – высокий, худой и со смуглым лицом. Надо же! Сам товарищ Мамай пожаловал. И не надо лыбиться: в Беларуси татары живут со времен Витовта. Не один век охраняли западные рубежи княжества Литовского. В Грюнвальдской битве уконтрапупили великого магистра. С веками татары потеряли язык, но сохранили веру. Их священные книги написаны на старобелорусском языке. По ним, к слову, восстанавливали древнее звучание «мовы».

Мамай встал на пороге и зашарил взглядом. Увидев меня, заулыбался и направился к койке. Блин! Забыл, как его зовут. Столько лет прошло. Неудобно. Хотя… За глаза мастера дразнили «Буденный». Спрашивается, из-за чего? Усы? Лицо у Мамая гладко выбрито. Значит, имя-отчество…

– Здравствуйте, Семен Михайлович!

– Привет, Сергей!

Мамай опустился на стул, поставив у тумбочки холщовый мешок. Не пустой, между прочим, пришел. Передачка прибыла. Сам мастер принес! Горжусь…

– Как ты?

– Нормально, Семен Михайлович! Скоро выпишут. А у вас?

– Ну… – Он сморщился.

– Дело шьют?

– Нарушение правил техники безопасности, приведшее к травме работника, – процитировал он. – В мою смену, значит, я виноват. Выговор – это в лучшем случае.

Печаль. За производственные травмы в СССР спрашивают строго. Жаль Михайловича – хороший человек. А выговор – это лишение квартальной премии. И о тринадцатой зарплате можно забыть.

– Что там произошло? Не помню. – Я тронул рукой забинтованную голову.

– Ты затачивал штамп на шлифовальном станке. Перед этим менял пуансон. Коснулся его кругом, отлетел кусок… Хлопцы видят: упал. Подбежали, а ты без сознания и голова в крови…

– А где тут нарушение?

– Ну… – Он задумался. – Ты же его боковой стороной круга резал.

Разумеется, боковой. Так удобнее и быстрей. Все так делают. Но правилами запрещено.

– Кто это видел?

– Никто. Но на осколке остался след от круга, так что сразу поймут.

– Осколок нашли?

– Не искали. Не до того было.

– Вот и хорошо. Комиссии скажете: уборщица замела. А мусор вывезли.

– Все равно не поверят, – вздохнул он. – При шлифовке сверху осколок ударяет в щиток.

– Не факт. Излом пуансона видели? Ровный?

– Наискосок. – Мастер заинтересовался.

– Вот! – сказал я. – В пуансоне могла быть микротрещина. Или перекалили. Надо выпрессовать остаток и отдать в лабораторию. Пусть проверят. В том штампе пуансоны часто выкрашивались, значит, перекалены. А теперь смотрим. Я впрессовываю в штамп новый пунсон. Ставлю его на плиту шлифовального станка. Подвожу круг. Бац – отлетает кусок и летит в щиток. Но не прямо, наискосок. Из-за этого рикошет мне в голову. На щитке вмятина есть?

– Нет.

– Плохо искали. Должна быть.

Я подмигнул.

– Сережа! – Мамай протянул мне сухую ладонь. – Сделаем. Спасибо!

– Не за что. – Я ответил на рукопожатие. – Так и напишите в объяснительной: обстоятельство непреодолимой силы.

– Как, как? – заинтересовался он.

Я повторил.

– Запомню. Я тут кое-что принес. – Мамай придвинул к кровати сумку. – Может, еще чего?

– Одежду. Она в шкафчике в раздевалке. Номер шкафчика – восемьдесят два. Не идти же домой в робе.

– Прямо счас и сбегаю! – кивнул он. – Тут рядом.

Ну да, до тракторного завода – рукой подать. Можно даже пешком – одна остановка. Шестая больница Минска.

– Сергей! – прицепился ко мне Миша, когда Мамай ушел. – Что такое пуансон? И штамп?

– Ну… – Я почесал в затылке. – Представь, что то, что у тебя между ног, называется пуансоном. А то, что у жены, – матрицей.

Миша хихикнул.

– Ты ведь вставляешь пуансон в матрицу?

– Конечно! – Миша обиделся. – Я же не импотент!

Дядя Коля заржал.

– Что будет, если между пуансоном и матрицей положить, скажем, носовой платок?

– Ну…

– Пуансон втянет его в матрицу. По такому же принципу работает штамп. Бац – и пуансон выдавил в металле деталь. Миску, к примеру. Или вырубил отверстие, скажем, под болт. Так изготавливают многое. Со временем пуансоны и матрицы тупятся. Их требуется подточить или заполировать края, если штамп гибочный. Этим я и занимаюсь.

– Мы так вырубаем прокладки в краны, – сказал Миша. – Из листовой резины. Но я не знал, что вырубка – пуансон. Умеешь ты объяснять!

А то! Меня за это в редакциях ценили. Написать сложно может любой дурак. А ты сделай так, чтобы домохозяйка поняла…

Мамай сдержал слово. Пока он ходил, я обревизовал передачу. Деревенская колбаска, домашняя булка, конфеты и даже бутылка коньяка. Фруктов нет – их в июне не продают. Свои не выросли, а из-за границы не завозят. Не поскупился мастер! Ну и я не остался в долгу. Квартальная премия у Мамая рублей двести. По нынешним временам – сумма! А бутылка коньяка стоит чуть больше пяти. Нормальный обмен.

После ужина я отнес бутылку врачу. Поначалу тот заартачился, но конфеты склонили чашу весов в нужную сторону. Я получил разрешение покинуть больницу на предстоящие выходные под железное обязательство вернуться вечером в воскресенье. Перед этим доктор вновь провел тест с доставанием носа пальцами и убедился, что пациент в порядке.

– Наверное, просто болевой шок, – пробормотал он задумчиво. – Оттого и сознание потерял. Ладно. Застрахован?

Я кивнул.

– Справку составлю как нужно, – пообещал доктор.

Я поблагодарил.

Больницу я покинул в сумерках. К остановке шел, неся в правой руке сумку Мамая. Колбасу и выпечку я зажал. Есть захочется, а в магазин заходить лениво. Да и к вечеру на прилавках шаром покати.

Улицы города выглядели пустынно. Вечер пятницы. Народ сидит по домам или рванул в деревни: Минск – город приезжих. Сам такой. Личного транспорта здесь мало, государственный стоит в гаражах.

В воздухе стоял кислый запах горелой земли. Литейка… На тракторном она работает в три смены. Рядом – заводы автоматических линий и шестерен. Тоже не легкие планеты. Промышленный район. Подошел автобус, и я, запрыгнув в полупустой салон, сел у окна. Талончик пробивать не стал: в кошельке проездной. «Икарус» медленно катил по безлюдной улице. Я смотрел, узнавая забытые места. Парк 60-летия Октября – так его назовут два года спустя. Пока – «Корчи». Прозван народом за торчащие на дорожках корни деревьев. Гостиница «Турист», улица Плеханова. В моем времени здесь пустят трамвай и настроят высоток. Но пока – двухэтажные «сталинки» и частный сектор. Панельные дома начинаются в Серебрянке. В этом микрорайоне я живу.

Автобус свернул на проспект Рокоссовского, затем – на улицу Малинина. Все герои Отечественной войны. В Минске их именами названы десятки улиц. В моем времени ни одну не переименовали, даже новые появились. В Беларуси не забыли, кому обязаны освобождением. В той жизни я жил на улице Рафиева – азербайджанца, танкиста, Героя Советского Союза. Что бы он сказал, узнав, что через шестьдесят лет после его подвига на Украине в таких, как он, будут плевать? А в Прибалтике снесут памятники павшим воинам? Националисты, мать их!..

Автобус подкатил к остановке. Я вышел и зашагал к комплексу зданий, стоявшему на возвышении. Два девятиэтажных жилых корпуса, соединенных двухэтажным переходом. Малинина, 28 – общежитие тракторного завода. Один корпус мужской, второй – женский. По четыре сотни женихов и невест с каждой стороны. Вечерами из корпуса в корпус идет бурное встречное движение, за которым присматривают бдительные вахтерши. От них не скроешься – знают все. Посетителей пропускают только до 23 часов. После чего гостей из общежития выдворяют. Как-то один из изгнанных решил влезть к подружке через лоджию. С внешней стороны женского корпуса они низкие. Мимо шел милицейский патруль. Он засек нарушителя и стал свистеть. Испугавшийся парень успел скрыться, потеряв при этом ботинок. Милиционеры подобрали его и предъявили вахтерше. Та выдала полную информацию: как зовут парня, к какой девушке он ходит и в какой комнате он сейчас. Чекистки…