Эта агония страха, пронизавшая моё тело при взгляде на залитую кровью раковину в ванной сестры уже после того, как я отвёз Миру в клинику в бессознательном состоянии. Это произошло снова.

Родителей уже не было в городе, Лизы с Анатолием не было в нашем доме, и только я один не смог уберечь свою любовь, словно кровь, так легко смытая водной струёй с глянцевых стенок, так же легко жизнь моей Миры просачивалась сквозь мои пальцы все эти чёрные четырнадцать дней. Четырнадцать дней, за которые я успел тысячу раз умереть и воскреснуть, четырнадцать дней, в которые уместилась жизнь моей любимой, её смерть… и воскрешение.

− У Миры тромбоэмболия лёгочной артерии, − выносит свой приговор Олег, поставив меня на колени своим диагнозом, ещё одним в нескончаемом списке её испытаний. − И…и она… перенесла клиническую смерть, Влад, − я не плачу, глаза песочно-сухие, обзор опускается вниз, на кафельный пол и ниже, куда-то совсем низко. Именно так ощущает себя Мира при потере сознания в бесконечной череде её обмороков? Но я пришёл в себя слишком быстро и слишком легко, чтобы успеть забыть последние слова Олега. Рывком поднялся с кушетки, отталкивая медсестру с нашатырным спиртом, голова немного кружилась, но всё меркло перед желанием узнать правду.

− Как она…сейчас? − спрашиваю, по-прежнему глядя низко в пол, но уверенный, что Олег в неприятной близости от меня.

− Мы удалили тромб, но… − он словно не рискует продолжать или намеренно изматывает меня растяжкой слов.

− Говори сейчас же! − рычу, обеими руками вцепившись в кожаную обивку кушетки.

− Ей нужно безотлагательное лечение, вероятность попадания тромба в артерию снова очень высока, и мы, возможно, не сможем вовремя его отследить. Она не сможет родить в таком состоянии. Это опасно и для неё и для жизни будущего ребёнка.

− Лечение нельзя начать прямо сейчас? − в моём голосе столько неуверенности, что он просто не может принадлежать мне.

− Это навредит ребёнку, − твердит он.

− Что нужно сделать? − прошу я, абсолютно убеждённый, что не знаю ответа на этот вопрос, хотя больше всего на свете не хочу его услышать.

− Нужно дождаться, когда Мира окончательно придёт в себя и отойдёт от лекарств, чтобы поставить её в известность и предложить… − он запинается, и я заставляю себя поднять глаза на друга. Он выглядит уставшим и отчаянно трёт глаза, наверное, такие же песочные, как и мои собственные. − Нужно прервать беременность.

− Ты−хочешь−сказать−Мире… − я сглатываю, потому что песок начинает засыпать моё горло, заполняя все поры и лишая возможности дышать, говорить с таким комом в глотке при каждом новом звуке, вырывающимся из полусомкнутых губ нестерпимо больно, но остановиться уже невозможно и неисполнимо. − Ей нужно делать аборт?

− Да, − вот весь ответ, которым удостаивает меня квалифицированный врач, умело спрятавший все человеческие эмоции за полы белого халата.

Я остаюсь один в каком-то кабинете, и у меня множество минут на раздумья, множество минут отсчитывающих жизнь моей любимой… сестры и моего не рождённого ребёнка.

Олег сам позвонил родителям, чтобы сообщить об ухудшившемся состоянии их дочери, Лизе, чтобы попросить приехать утром, потому что Мира в реанимации и сегодня он всё равно никого к ней не пустит. Просил, не беспокоится понапрасну.

Не беспокоится…

− Влад уехал полчаса назад, − ответил, очевидно, на вопрос обо мне доктор, солгав, смотря прямо в мои глаза. Клятва Гиппократа не распространяется на таких, как я, друзей?

− Можно мне к ней? − теперь клекот, срывающийся с губ, ещё меньше походит на мой собственный голос, но это не действовало на необходимость Олега ответить.

− Я распоряжусь, чтобы тебе выдали халат и новые бахилы, − кивает он, направляясь вдоль по коридору, чуть дальше от реанимационной палаты Миры, у которой я сижу уже больше двух часов.

Представший мне вид немощной сестры, утыканной иголками капельниц, с непрерывно пикающим аппаратом жизнеобеспечения, мигающие показатели артериального давления, пульса и отбивающей мгновения жизни линией вызвал из памяти схожее воспоминание, кажущееся сейчас в разы светлее, чем представало моим глазам тогда.

− Привет, − тихонько поздоровался я, придвигая стул ближе к кровати и отпуская один рельс сбоку. «Я люблю тебя», − признавался я тогда, а сейчас в чём мне признаться? Сейчас, я любил её ещё сильнее, сильнее с каждой пройденной секундой, с каждым выбросом вверх ломаной линии на экране аппарата, хотя эта любовь и казалась невозможной в самом начале.

Я склонился, чтобы поцеловать свободную от капельниц безвольную руку, стараясь делать это аккуратней, чтобы дать ей отдохнуть ещё немного в забытьи, на самом деле невыносимо желая видеть её проснувшейся.

− Что мне делать, скажи? − я инстинктивно протираю глаза, неожиданно мокрые, закрываю их и снова целую маленькую ладонь сестры. − Я знаю, ты меня не слышишь, наверное поэтому, я говорю с тобой именно сейчас, − отворачиваюсь, не в силах смотреть даже в закрытые её глаза.

− Теперь всё кажется таким пустым, таким ненужным… Я знаю,… каким будет твой ответ. И я… боюсь его. Боюсь тебя. И… понимаю.

Смотрю на продолжающий тикать экран и равномерно закачивающий кислород в лёгкие сестры насос. Отвлекаю себя. Просто собираю достаточное количество кислорода в свои, чтобы заговорить снова.

− Я буду очень бессердечным, если сделаю это за нас двоих?

Если сделаю выбор за тебя?

Если выберу тебя, а не его?

Сможешь ли ты простить меня?

«А я себя?»

− Добрый вечер, Мирослава Сергеевна! − послышался малознакомый голос из телефона Миры. Я устало тру лицо, избавляясь от остатков сна:

− Эээ…Нет. Это её брат.

− О! Простите, Владислав, − извиняется голос. − Это звонит гинеколог вашей сестры − Маргарита Дмитриевна.

− Да-да, здравствуйте, − я отхожу от больничной кровати к окну, оглядываясь на тело Миры, погружённое в искусственный сон. Невольная складка залегла меж бровей, глаза пытались сосредоточиться на матовом стекле, но зыбучие песчинки, без устали поступающие в глазницы заполняли собой поле зрения передо мной.

− Я звоню по поводу анализов Мирославы Сергеевны, − неуверенно понижая тон, говорит она. − И хотела бы поговорить с ней по поводу результатов.

− Простите, но… Мира не может подойти к телефону, − я снова начинаю тереть свой лоб, пальцами запутываясь в грязных прядях. Мне хочется сказать этой женщине, что наш разговор больше не имеет смысла, но она заговаривает раньше, а может быть, просто я… снова опоздал…

− Да? Ну, тогда можете просто передать ей, что я назначила ей следующий приём в ближайший четверг, − это послезавтра. − А по поводу анализов, она может, не беспокоится, всё в полном порядке и никаких аномалий и отклонений в развитии ребёночка не наблюдается. Так что мы благополучно вступим на пятнадцатую неделю беременности.

− Прощайте, Маргарита Дмитриевна, − проговариваю я, оборачиваясь к постели сестры, как-то само собой вырывается, против воли даже. Значит, на четырнадцатой неделе я оборвал жизнь своего ребёнка.

Я убил его.

Родители прилетели, как только смогли − на четвёртый день заточения Миры в стенах кардиологической клиники. Лиза успела навестить Миру два раза за это время, один раз Олег разрешил ей зайти в реанимацию, второй раз Лиза прошлась только по пустому коридору у закрытых дверей.

Олег не возражал, что я провожу бессонные ночи у постели сестры, он с молчаливым неодобрением качал головой, но каждый раз, снова распоряжался насчёт выдачи мне чистых бахил и стерильного халата.

Я старался не показываться на глаза семье и избегал пытливого взгляда Анатолия, а объяснять возобновившиеся обмороки Миры полностью переложил на плечи друга.

Все эти четырнадцать дней я бдел на фирме днём с небывалым ранее рвением, погружаясь в начатые проекты и открытие дочернего предприятия. При виде Максима внутри уже ничего не клокотало от ревности, боль и некоторая зависть выветрились из порванной в клочья души и я был менее чем нейтрален, я был аморфен в отношении своего заместителя.