Оба зека посмотрели на Ромеро, словно тот был психом. Может, так оно и было. Но затем Хеслип и Бургон напряжённо отступили, их лица побледнели. Им было нечего сказать на тираду Ромеро.

Палмквист тоже молчал. Но что-то в глубине его глаз пристально следило за двумя заключёнными.

Может, у Хеслипа с Бургоном и было мало мозгов, но вот у остальных зеков остатки разума точно сохранились.

Когда день в Долине Шеддок сменился ночью, по камерам снова начали ползти слухи, вновь разжигая паранойю.

Возможно, дело было в их воображении, а возможно, в простом суеверном страхе, но все заключённые ощущали в тюрьме присутствие чего-то, чего тут раньше не было.

В тюрьме и прежде атмосфера была далеко не праздничная, а уж теперь стала ещё хуже.

Что-то витало в воздухе, что-то мрачное и гнетущее, словно кишки вырвали не только у Уимса и Жирного Тони, но и у самой тюрьмы.

Парни боялись, но не могли этого признать.

И даже хуже - они не понимали толком, чего боятся.

Но в их головах, в тёмных запертых комнатах, полных их детских страхов, они видели разное. Размытые фигуры и белые лица призраков, тянущих к ним свои крючковатые пальцы.

Существа, рождающиеся под кроватями и в шкафах; существа с мерзкими ухмылками и пуговицами вместо глаз. Они шептали твоё имя в ночи и высасывали из твоих лёгких воздух чёрными, жадными дырами на месте ртов.

И, когда ночь стала чёрной. как смоль, когда зеки затаились в своих камерах, ожидая отбоя, они начинали видеть, как нечто тянется за ними из теней в углах...

В течение дня Ромеро почти не разговаривал с парнишкой.

Каждый раз, когда он бросал взгляд на мелкого ублюдка, у Ромеро в животе что-то начинало шевелиться, и к горлу подкатывала тошнота, а сердце колотилось так, что мужчина не мог выровнять дыхание.

Ромеро разглядел в этом ребёнке нечто отталкивающее, выворачивающее кишки наизнанку, ещё с той поры, как Йоргенсен впервые ввёл Денни в камеру в Ромеро.

Он нарушил размеренную жизнь Ромеро. И Ромеро до жути хотелось выбить всю дурь из этого засранца, но... Он боялся того, во что это может вылиться.

Парнишка продолжал благодарить Ромеро за вмешательство в разборки с Жирным Тони, но Ромеро и слова не желал об этом слышать.

Жирный Тони и то, что с ним произошло, было последним, о чём Ромеро хотел вспоминать. Особенно сейчас.

Камеры уже были закрыты, и зеки готовились к отбою.

А Ромеро оказался запертым в одной камере с пацаном.

Он лёг на свою койку, открыл книгу и постарался вообще не смотреть в сторону Палмквиста. Что было непросто, поскольку паренёк не сводил с Ромеро глаз. Денни расхаживал по камере, покачивая головой, обхватив себя руками и похлопывая ладонями по плечам.

Он пять или шесть раз останавливался напротив Ромеро, бросал на мужчину взгляд, открывал рот, словно собирался что-то сказать, но потом просто качал головой и продолжал ходить взад-вперёд.

- Чего тебе не сидится? - наконец не выдержал Ромеро. - Меня уже начинают раздражать твои метания.

Палмквист сел, затем вскочил на ноги, затем снова сел.

- Скоро стемнеет, - произнёс он.

- Правда?

Но парнишка не понял сарказма. Он изучал свои пальцы, может и желая что-то сказать, но не смея.

Его лицо было белым, как мел, а тёмные круги под глазами напоминали синяки. Он дёргался, нервничал и никак не мог усидеть на одном месте дольше пары минут.

- Той ночью, - начал он, - когда Уимс... Ты что-нибудь слышал?

Ромеро опустил край книги на пару сантиметров.

- Ага, слышал. Как ты храпел.

- А ещё что-нибудь?

- А что ещё я мог слышать?

Палмквист дёрнул головой и потёр глаза.

- Я устал.

- Так окажи нам обоим грёбаную услугу и вали спать.

Но парень лишь покачал головой.

- Я не хочу идти спать. Не думаю, что вообще захочу когда-нибудь спать.

- Это почему же?

Мальчишка посмотрел на него покрасневшими глазами.

- Чёрт... Если бы ты только знал...

«Похоже, я уже знаю», - подумал Ромеро.

Блок С, той же ночью.

Всё началось в 2:10 ночи.

Послышался крик, но кричал не один человек, а двое, а через несколько секунд крик распространился, как заразная болезнь, от одного зека в блоке С к другому, словно они все разом сошли с ума.

На дежурстве был Бобби Паркс.

Он был, по меньшей мере, на десяток лет старше остальных охранников, и, когда началось очередное безумие в камерах, он приказал всем оставаться на своих постах и позвать сюда сержанта Варреса прямо сейчас.

А сам побежал в противоположный конец блока С, сжимая в руке рацию и приказывая открыть решётку.

Зеки посходили с ума, выли, кричали, дёргали прутья решёток и требовали, чтобы их отсюда на хрен выпустили.

Но Паркс их проигнорировал, отрешившись от всего, что они кричали и делали, и сосредоточился на том, что происходило в дальнем конце коридора, в районе семьдесят пятой или семьдесят шестой камеры.

Он вновь услышал крики. Сначала они напоминали вой человека, заживо поджариваемого на углях... А потом превратились в вопль, на который, казалось, человеческие лёгкие не способны.

Точно, семьдесят пятая.

Паркс - сильный и накачанный охранник, способный справиться одной левой практически с любым отбросом в этой тюрьме, вдруг ощутил себя маленьким, очень слабым и напуганным до чёртиков.

Он вспомнил о Хоуле. О поехавшем крышей Йоргенсене.

«Давай, мужик, поднимайся, - приказал он себе. - Ради всего святого, вставай! Это твоя работа!»

Но эти звуки... Чёрт, он даже представить не мог, что может их издавать!

Высокий, резкий, пронзительный вопль, разрывающий барабанные перепонки, заставляющий внутренности скручиваться в тугой узел и подскакивать к самому горлу.

Он хотел убраться подальше от этого чудовищного крика, который, казалось, проникал сквозь мужчину, замораживал мозг и отдавался ломотой в зубах.

Все зеки пытались выбраться из камер, умоляли защитить их, плакали, всхлипывали, а многие даже молились сорванными от криков голосами.

Визг был странным, резким, гулким, словно врезающаяся в древесную плиту циркулярная пила. А в воздух поднимался запах чего-то гнилого, перебродившего и грязного.

Паркс приблизился к семьдесят пятой камере и включил рацию:

- Это я, - произнёс он непослушным языком. В рот будто насыпали песка, - открой семьдесят пятую...

- Открыть? - парень на другом конце рации не мог поверить своим ушам.

- Делай, что я, мать твою, говорю...

Визг внутри камеры почти заглушил звуки хаоса снаружи.

А затем к крику присоединились влажные, разрывающие плоть звуки. Словно кто-то огромным топором разделывал тушу.

Паркс не мог поверить тому, что слышал... Будто кто-то ползёт по полу... Как клубок слизких змей, выползающих из болота по мокрой листве...

Паркс сделал шаг вперёд, включил фонарик и увидел...

Он и сам не смог сказать, что он видит, но это заставило его сделать два неловких шага назад и почти выронить фонарик.

Он увидел Хеслипа... точнее, это, скорей всего, был Хеслип... бросающегося на прутья решётки с такой скоростью, что Паркс чуть не заорал.

Хеслип врезался в решётку с такой силой, словно его сбил и отбросил в сторону грузовик, и Паркс услышал, как при соприкосновении с железными прутьями у Хеслипа затрещали кости.

Что-то тёплое и влажное пронеслось мимо Паркса, отбрасывая тень на пол и частично заслоняя свет от его фонарика.

И в это мрачное мгновение, прежде чем Паркс отшатнулся, он заметил, что Хеслип весь красный, словно кто-то окунул его в чан с красными чернилами. А его тело... сломанное, искорёженное. И кровоточащая маска вместо лица, с которой словно срезали всю плоть острым ножом...