Заказ был выполнен, но от этого не было легче. Что-то тяжелое сковало сердце, отвращение и усталость овладели телом, а к горлу подступила тошнота. Думал – пройдёт. Не прошло.

– Я вас поздравляю! Вы отличный фотограф! – гость бережно переложил снимки в платок, завернул конвертом, спрятал во внутренний карман пиджака.

– Да, да, – рассеяно ответил Дитрих. Это всё из-за вчерашних возлияний – как всегда безмерное количество алкоголя и скудные закуски. А в итоге – чугунная голова, до краев полная боли и пустота где-то чуть ниже сердца.

А может и не похмелье – это вовсе? Тогда что? Усталость? Из-за работы? Фотографировать покойников – это не для слабых духом. Дитрих не считал себя размазнёй, но с каждым новым клиентом, сквозь слезы просящим оставить память об усопшем, он ощущал, что сил терпеть уже нет. Какая пошлость, плотское безумие! Неделю назад вдова со своим застреленным мужем, потом этот тип. Этот сразу видно – из богатеньких. Тонкие ухоженные усики, не ровня клочковатой бороде Дитриха, полированные ногти, трость, хотя хромоты нет, просто так, как элемент стиля. Тьфу, смотреть тошно!

Дитрих сплюнул под ноги.

Продать бы всё оборудование, а может и вовсе отдать задаром, лишь бы побыстрее, чтоб не видеть набивший оскомину этот деревянный аппарат, тяжёлую треногу, о которую он столько раз бился ногами, и после таскания которой всякий раз простреливало спину. Вылить все химикаты, от которых чешется в носу и глаза нестерпимо режет, банки разбить. Сжечь всё к чертям собачьим!

– Вы славно потрудились. Это в знак благодарности, – клиент вынул из кармана четыре монеты и положил на блюдце.

– Золото? – сдвинув брови, выдохнул Дитрих.

– И в правду, золото, – подтвердил тот. – Это сверху той суммы. Благодарность. Хотите заработать ещё? – господин хитро улыбнулся.

«Ирод!», – стискивая зубы, подумал – проорал, – Дитрих.

– Сделайте столько же фотографий к третьему числу – получите в два раза больше, нежели за первый заказ.

Незнакомец выждал паузу. Утер ус. Кротко спросил:

– Согласны?

«Деньги сведут меня когда-нибудь в могилу», – вздохнул про себя Дитрих и тихо ответил:

– Согласен.

* * *

Ветер приносит забвение.

Холод сменяет дневную жару, приносит покой и гасит раскалённые окна домов. В вечерней серенаде сверчков проскальзывает эхо спускающейся с гор грозы. Округу стягивают ремни мрака. Город отходит ко сну.

Иерихон – город, увидев который, уже больше никогда вновь язык не повернется назвать его так. Чумазые петляющие улочки, задыхающиеся в своей тесноте, кривые дома, все как один с каким-нибудь изъяном, – то стена кривит, то угол косится, а то и вовсе окно выбито, – патологией, словно сборище прокаженных; угрюмые жители, похожие на бродячих собак, и собаки, похожие на местные дороги – плешивые и грязные. Деревня, удел, поселок. Всё что угодно, только не город.

Но когда-то – когда точно и уже и не помнит никто, – власть имущий решил иначе – коли есть почтовый дом, да рынок имеется, и больница с гробовщиком, а на главной улице – что за роскошь? – стоит неработающий фонтан, то быть сему месту городом и никак иначе. Это решение предрекло судьбу Иерихона.

Как у любого другого населенного пункта у Иерихона тут же появились свои болезни, присущие только городам – нищие, воры и глухой подслеповатый мэр.

Иерихон – кладбище домов, куда приезжают только отсидевшие свой срок заключенные с разбитыми судьбами и зубами – им некуда больше податься, они отвержены, и жить бок о бок с людьми им уже никогда не удаться. Иерихон же словно бесплодная мать, принимает любое существо за своё родное дитё, и поглощает его всего целиком, пристально за ним наблюдая и не давая возможности вырваться за пределы, раз и навсегда обрекая на медленное, длиною в жизнь, погружение в вязкие трясины времени.

Тут и время течёт иначе. Не бежит вовсе, ползёт змеей, что съела на обед отравленного мяса и, не замечая вовсе, как яд проникает в кровь, умирает под палящим солнцем. Всё здесь агонизирует сквозь сон – так погибает амфибия, погруженная в зимний анабиоз и раздавленная случайно проехавшей телегой – слишком больно, чтоб терпеть, и слишком сильны обстоятельства, чтобы что-то исправить.

А ведь были времена – и Дитрих их помнил, – когда Иерихон цвел. И люди улыбчивее были, и фонтан на главной площади журчал. Куда всё ушло?

А может, и не было всего того? Приснилось? Мираж, разыгравшееся воображение, шутливая память? Старость, она приходит незаметно и порой преподносит такие шутки в виде ложного шлейфа былых воспоминаний.

За окном захлебываясь в злобе, залаяла собака, выводя Дитриха из задумчивости.

– Ну что, малый? – сказал сам себе Дитрих. – У тебя на руках куча денег и заказ – еще настолько же. Только желания выполнять его – никакого. Что делать?

Темнота не ответила ему. Дитрих отхлебнул из бутылки.

– Работать! Молод я еще чтобы по-стариковски ворчать и лениться. Вот скоплю денег побольше, куплю себе винный погреб, тогда и буду на жизнь жаловаться, дегустируя разные вина и коньяки. А сейчас надо идти к гробовщику. Благо трупов у него хоть отбавляй – прости Господи за такие слова!

И, заперев дверь лавки, позвякивая ключами, отправился в путь.

Насвистывая незатейливую мелодию, он, по обыкновению, своему пошел через рынок – этот шумный пестрый балаган толпы.

Там, на окраине города, почти у самого леса жил и работал гробовщик. С момента последней их встречи расставались они друзьями, даже обнимались на прощанье – бутылка крепкого чудного самогона творит чудеса и сближает абсолютно разных людей.

Дружба дружбой, но идти к гробовщику с пустыми руками – плохая примета, знамо – будешь обруган и бит. Поэтому Дитрих завернул в магазин и купил бутылку самого дешевого пойла – таким разве что крыс травить, – на табак, однако, пожалев денег, сославшись на то, что гробовщик и так стар, здоровье у него никудышное, курить ему только во вред будет.

Проходя мимо мясной лавки, по обычаю, коей приобрел с голодного сиротского детства, остановился, жадно разглядывая копченный итальянский окорок. Сосиски, колбасы, рулеты, нарезка – всё это было развешано по всей витрине, с чувством стиля, приятной витиеватой асимметрией, словно окантовка к бриллианту, а в самом центре всего этого великолепия благоухающий пряными травами и специями восседал на специально сконструированной подставке окорок. Красота во плоти!

– М-да, – приятно протянул Дитрих, давясь слюной.

– М-м-а, – эхом отозвался скрежещущий голос за спиной.

Дитрих оглянулся… и оторопел. Больше от неожиданности, нежели от испуга он разом потерял дар речи, замер, не смея шелохнуться. Он сразу узнал это лицо – профессиональный взгляд фотографа и выработанная память против его воли выдали ему всю необходимую информацию. Перед глазами невольно всплыла рыдающая вдова, оплакивающая своего мужа. Та самая, что хотела чучело из суженного сделать.

А он и не умер вовсе.

Прошиб холодный пот.

Поверить в такое сразу не удалось. Пришлось закрывать глаза, считать до десяти и вновь дивиться. Муж той взбалмошной дамочки. Стоит. Как есть – живой. Конечно, Дитрих помнил его. Не может быть тут никакой ошибки.

«Фрэнк, кажется, его зовут Фрэнк», – подумал Дитрих. А потом голос разума прошептал: «Он же голоден. Ишь как на мясо пялиться».

Могло ли быть такое, чтобы покойник вдруг и не умер вовсе? Возможно, просто похожий на него человек? – бывает ведь такое. В жизни всяко бывает. А возможно, кто-то что-то перепутал? – и такое тоже бывает. Всё возможно, если не одно обстоятельство – Дитрих сам видел труп, сам крепил треногу к телу, гримировал мертвенную бледность кожи, укладывал выбившиеся локоны, чувствовал от тела запах ледяного холода, умершей плоти. Смотрел на мертвеца, смотрел долго, ибо выдержка светочувствительной рамки фотоаппарата рассчитана была – как минимум! – на десять минут. Десять минут лицезрения на труп.