– Вы правы: они еще только будут складываться.

В павильоне было чуть прохладнее, чем на улице. Однако даже кроны дубов, обычно спасающие окна от лучей палящего солнца, растеряли теперь свою тенистую благодать.

Проходя между двумя часовыми, Штауффенберг плотнее прижал к ноге портфель, инстинктивно опасаясь, как бы кто-то из них не вздумал задержать его или выдернуть портфель из рук.

Когда они вошли, полковник Бранит – приземистый широкоплечий крепыш лет сорока от роду – запнулся, умолк и удивленно взглянул вначале на них, потом на фюрера, потом вновь, почти с благодарностью, на Кейтеля и однорукого, незнакомого ему полковника.

Доклад Брандта о ходе боев в Галиции проходил слишком нервно и неровно. Гитлер уже дважды прерывал его, взрываясь не столько конкретными замечаниями, сколько нелепой патетикой, которую, возможно, и следовало бы не принимать близко к сердцу, если бы время от времени, в самых неожиданных местах доклада, Гитлер вдруг не обнаруживал удивительную, почти феноменальную память, помогавшую мгновенно вспоминать названия воинских частей, их принадлежность к той или иной армии, имена командиров и даже приблизительную численность, указанную в недавних фронтовых сводках.

– Мой фюрер, полковник фон Штауффенберг, начальник штаба армии резерва сухопутных войск. Из штаба Фромма, – почему-то счел необходимым уточнить Кейтель.

– Этот полковник мне уже известен, – холодно ответил Гитлер, осматривая обезображенное повязкой лицо, часть пустующего рукава, всю щуплую, но довольно стройную фигуру графа. – Он уже бывал здесь.

«А ведь не только фюрер, но и все, кто здесь находится, уже мертвецы, – мелькнуло в сознании Штауффенберга. – С сочувствием разглядывая меня, они и не догадываются, с каким сочувствием я смотрю сейчас на них, мертвецов».

– По какому вопросу доклад этого полковника? – неожиданно спросил Гитлер у Кейтеля.

– О создании специальных частей армии резерва из ополченцев, которым надлежит вместе с частями вермахта, оборонять населенные пункты, в случае, если…

– Понятно, Кейтель, – прервал его фюрер, поморщившись. Фельдмаршал всегда раздражал его тяготением к подробностям. – Продолжайте, полковник Брандт. Только четче, четче. Мы вызвали вас для того, чтобы вы нарисовали нам полную и совершенно реальную картину. Вы же отлично понимаете, что, теряя Галицию, мы впускаем русских в предгорье и на карпатские перевалы.

Кейтель чуть-чуть замешкался с выбором стула, и Штауффенберг шагнул к тому, который стоял ближе к фюреру, что в иное время было бы расценено как непозволительная вольность. Но теперь ему не было дела до того, как воспримет эту его субординационную бестактность фельдмаршал, который тоже через несколько минут окажется на том свете. Как и все остальные.

Обнаружив, что от фюрера его отделяет лишь полковник Брандт, Штауффенберг с некоторым холодком в сердце подумал о том, что ведь вместе с фюрером погибнет десяток других людей, чьи подчиненные, родственники и друзья никогда не простят их гибели.

«Ты думал только о гибели фюрера, забывая, что принесешь гибель и горе многим другим, невинным людям. Но это не должно остановить тебя. Не должно, – чуть не сорвавшись на крик, объявил себе Штауффенберг. – Не должно! Все! Механизм запущен. Берлин, вся Германия ждет условного сигнала и страшных вестей из “Волчьего логова”. Ты и прибыл сюда именно для того, чтобы эти вести были страшными».

Брандт все еще что-то там говорил о больших потерях, словно бы на каком-то ином участке фронта они были сейчас небольшими; о необходимости переброски в Карпаты новых частей, особенно егерских, способных быстро фортифицировать перевалы и закрыть горные долины. О ненадежности словацких частей. Об их крайней неблагонадежности…

– А как ведут себя украинские части? – нетерпеливо постучал карандашом по столу Гитлер.

– Украинские? – удивленно переспросил Брандт, сразу же выдавая свою неподготовленность в этом вопросе.

– Да, как они ведут себя? У меня есть сведения, что теперь они наконец поняли, кто их настоящий враг, и перестали нападать на подразделения вермахта.

– Мне кажется, это отдельный вопрос, мой фюрер. Его надо бы изучить. Я не могу сейчас говорить ни о численности соединений украинских националистов, ни об их активности. Знаю только, что нами дано указание передавать частям украинской повстанческой армии все трофейное оружие.

– Понятно, полковник, вы не готовы прояснить эту ситуацию, – недовольно швырнул карандаш на стол Гитлер.

Брандт что-то попытался сказать в свое оправдание, однако слова его уже весьма смутно доходили не только до фюрера, но и до Штауффенберга. Он взглянул на часы. Время его и всех присутствующих здесь неумолимо истекает. Ах, если бы он мог каким-то образом увести отсюда хотя бы Кейтеля, которого, несмотря на вздорность его характера, все же уважал за штабистский талант; или хотя бы начальника оперативного отдела генштаба сухопутных войск генерала Хойзингера[7]; или этого беднягу, полковника Брандта – фронтовика, по жесточайшей иронии судьбы нашедшего свою гибель в самом охраняемом, самом безопасном месте Европы – ставке фюрера…

Однако все это сентиментальные вопли души. У него остается не более семи минут.

«Или, может, ты собираешься взлететь под небеса в обнимку с фюрером?» – с издевкой заглушил он собственный страх, незаметно передвигая портфель с миной от задней ножки своего стула до массивной дубовой опоры стола. Оказалось, что буквально под ноги полковнику, но зато с той стороны, поближе к фюреру. Эта массивная стойка, весь этот похожий на толстую броню стол… Неужели он погасит взрыв? Выдержит? Не может быть такого. Мощность взрыва рассчитана специалистами.

– Мне нужно позвонить в Берлин, – шепчет Штауффенберр, наклонясь к фельдмаршалу Кейтелю. Тот морщится и с раздражением смотрит на графа. «Какие еще могут быть звонки у полковника, которого пригласили на доклад к фюреру?!» – изумленно восклицает фельдмаршал. Но делает это мысленно, одним только взглядом.

– Я вынужден выйти. Звонок в штаб… – зачем-то сообщает Штауффенберг уже завершившему доклад Брандту. Словно этот фронтовой полковник вдруг может хватиться его. Но Брандт промокнул платочком вспотевший висок и даже не взглянул на Штауффенберга.

Согнувшись, прячась за его спиной, заговорщик попятился к выходу, потом резко повернулся и еле сдержал себя, чтобы не выбежать за дверь. Сердце его бешено колотилось. Обе руки – даже та, оторванная кисть – дрожали. Он явственно ощущал это, оторванная ладонь взмокла от пота и мелко, предательски дрожала.

Оказавшись на улице, граф вдруг почувствовал, как ноги его в коленках подкосились от страха. В ужасе оглянувшись на входную дверь, он скорым шагом, срывающимся на панический бег, бросился к находившейся здесь же, за небольшой рощицей, посреди которой естественным образом замаскированный огромными деревьями ждал своего исторического часа павильон для совещаний, стоянке. Полковник потерял ощущение времени и ему казалось, что взрыв должен произойти с секунды на секунду, – еще до того, как он достигнет машины, в которой его ждали водитель и адъютант фон Хефтен.

Обер-лейтенант выскочил из машины, открыл дверцу, словно спасая Штауффенберга от погони, буквально затолкал его в салон рядом с водителем и, плюхнувшись на заднее сиденье, крикнул:

– Поскорее на аэродром. У полковника срочный вылет.

Мотор был заведен и водитель подготовлен к тому, что после доклада у фюрера шефу адъютанта понадобится как можно быстрее добраться до ожидавшего его самолета, чтобы попасть на важное совещание в Берлине. Все это было объяснено ему как бы между прочим, чтобы не вызвать даже искры подозрения. Но унтер-офицер привык к тому, что здесь все всегда смертельно торопятся: из ставки на аэродром, с аэродрома – в ставку.

А в это время в павильоне, где шло совещание, создалась странная ситуация. Свой доклад генерал Хойзингер закончил очень быстро – он всегда отличался предельным лаконизмом. Не задавая ему никаких вопросов, Гитлер, заглянув в лежащую перед ним бумажку, проговорил: «Штаб армии резерва сухопутных войск. Полковник Штауффенберг» и лишь затем обратил свой взор на пустой стул, скользнул взглядом по Брандту, Кейтелю…