Это было во времена материалистической остроты ума. Этот абзац из предисловия весьма и весьма интересен! Ибо в нем отчетливо прослеживается след времени. Этот абзац обнаруживает, что Освальд Марбах в своем сознании придерживался того мнения, что он всегда — и когда в старые времена интерпретировал «Фауста», и когда читал лекции по технологии — делал все по собственной воле. Но теперь, когда он снова вернулся к «Фаусту» и заново взялся за его интерпретацию, он сам подтверждает, что это его мнение было только иллюзией, а внимал он духу времени. Было бы прекрасно, если бы как можно больше людей осознали, в какой мере они предаются иллюзиям. Привить человеку иллюзии, заполнить ими ум и сердце — вот что было идеалом духов тьмы еще до 1879 года и особенно утвердилось после — с тех пор, как эти духи блуждают внизу, среди нас в царстве людей.
Но интересно еще другое, когда рассматриваешь такого человека, который как бы воплощает то, что тогда действовало с неба на землю. Он говорит — и это соответствует исторической правде, — что когда он в сороковые годы комментировал «Фауста» в университете, то выбирал главным образом первую часть, ибо ко второй не испытывал тогда никакого интереса. А когда он снова, теперь уже после победы Михаила над драконом, приступил к чтению лекций о «Фаусте», он попытался преимущественно комментировать вторую часть. И верно, эпоха остроумия, эпоха критицизма не пригодна для понимания второй части гётевского «Фауста». И даже сегодня эта вторая часть «Фауста» Гёте, значительнейший памятник гётеанизма, во многих отношениях весьма мало понята. Ведь в высшей степени неудобно прийти к этому пониманию. Так как люди пребывают сегодня на том уровне, который, собственно, нигде с таким юмором, с такой иронией не подается, как во второй части «Фауста». Люди пребывают сегодня на том уровне, который постепенно приобретался начиная с XVI века, и, оценивая то, что развилось, начиная с XVI века, как величайшее, выдающееся достижение нашего времени, люди с XVI века испытывают к нему прямо‑таки сладострастную привязанность. Гёте, который душой жил не только в своем времени, но мог переноситься и в XX столетие, писал вторую часть своего «Фауста» для XX века, для XXI века, для последующих столетий. Вот, что надо понять прежде всего. Но он должен был за высоким штилем спрятать иронически–юмористическое отношение к тому развитию, что имело место с XVI столетия. Надо ведь усмотреть, как то развитие начиная с XVI века, которое вызывает такое изумление и которое принято в наше время всеми культурными народами, в «Фаусте» рассматривается как махинации Мефистофеля. И в гораздо большей степени, чем бумажный призрак золотых гульденов, который является творением Мефистофеля, все то, что с таким блеском развивалось начиная с XVI столетия, представлено у Гёте, как творение Мефистофеля. Человечество однажды обнаружит во второй части «Фауста» грандиозно–ироническую картину того, что развивалось с XVI века, когда духовно устремленному Фаусту духи тьмы, представленные фигурой Мефистофеля, в сущности, противопоставляют все, за что так цепляется человечество новейшего времени и будет еще больше цепляться, особенно в XX столетии.
Многое из того, что может помочь быть бдительным, уже наличествует в этой второй части «Фауста». И когда некто, руководствуясь физикой, механикой, математикой и технологией, в которых сокрыт дух времени, как раз после победы Михаила над драконом чувствует себя призванным отныне говорить о второй части, тогда как за десятилетия до этого он говорил только о первой части «Фауста», которая единственно и могла быть понята в то время, то это уже глубоко значительный симптом.
Ведь мы, особенно в ходе предыдущих лет, видели, как духовная наука ведет нас шаг за шагом к тому, чтобы оживить то, что Гёте впервые мог выразить только в образах, к тому, чтобы найти более глубокий смысл во второй части «Фауста». Естественно, из «Фауста» не выведешь духовную науку; но когда ее имеешь, тогда грандиозные картины во второй части «Фауста», а также величественные повествования в «Годах странствия Вильгельма Мейстера» предстанут в истинном свете.
Тем самым мы касаемся течения, которое под влиянием прогрессивных духов света все больше должно завоевывать себе место в противовес устремлениям духов тьмы, и это место будет завоевано, когда люди отнесутся к этому течению со всей бдительностью. Эти три года были как бы побуждением к бдительности, даже если и недостаточное число душ в состоянии правильным образом воспринять этот призыв. Ведь повсеместно можно увидеть господство и противоположного течения. Можно сказать, что у самых истоков возможности духовной жизни духи препятствий особенно активны. Мы уже пережили характерные вещи и будем их и дальше переживать. И когда сегодня говорят о них только намеком, то это вызывает всегда только недоразумение за недоразумением. Современная духовная атмосфера, в которой живет человечество, настолько проникнута волей к недоразумениям, что каждое сказанное слово истолковывается сразу же по–другому, чем имелось в виду. Приходится пользоваться словами человеческой речи, которые могут быть истолкованы по–разному. Сегодня так привыкли судить, исходя из национальных страстей, что если, например, надо охарактеризовать представителя того или иного народа просто как человека, живущего на земле, то это сразу же превратно трактуется другими представителями того народа, к которому принадлежит этот человек, хотя суждение о каком‑то народе и суждение о человеке, который, к примеру, причастен к современным событиям, не связаны друг с другом. Ибо вера в то, что бури нынешнего времени связаны с теми вещами, о которых сегодня повсюду говорят, — эта вера особенно вредоносна, потому что является особенно бессмысленной. Истинные причины лежат гораздо глубже и при первом приближении поначалу имеют вообще с определенных сторон (я подчеркиваю это — с определенных сторон) мало общего с национальными амбициями. Национальные амбиции только используются определенными силами, о которых большинство человечества не желает ничего знать, не желает из поверхностности. И много воды утечет, пока в эту область проникнет объективность. Сегодня человечество по большей части из‑за удобства считает великими и всеобъемлющими те идеи, которые зарождаются в головах, способных понимать не больше какого‑нибудь выпускника, который только–только сдал экзамен на школьного учителя, только его учениками в данном случае будет все человечество. Я уже часто указывал, что это страшное время, что наступление этих страшных времен не было бы неизбежным, если бы, с духовнонаучной точки зрения было составлено объективное суждение о Вудро Вильсоне. Ибо уже в 1913 году в моих гельсингфорсских лекциях (вы можете это прочесть в тогдашнем цикле лекций «Оккультные основы Бхагавад–Гиты»[83]) я имел возможность указать на всемирного школьного учителя Вудро Вильсона, я показал, из какой мелкотравчатой поверхностности исходит то, что делает этот человек. Так что мне не было никакой необходимости в последние годы заново составлять суждение о Вудро Вильсоне. Но в те времена такое суждение о Вудро Вильсоне выглядело совершенно несвоевременным, ибо это были времена, когда гимназические сочинения Вудро Вильсона о свободе, о культуре и литературе переводились на европейские языки. И еще долго ждать того времени, когда станут стыдиться, что политика гимназического учителя Вудро Вильсона могла восприниматься всерьез.
Повсеместно духи тьмы обволакивают душу человека. И когда однажды человечество пробудится от этого марева, в котором оно в настоящее время почивает, оно не сможет понять, как было возможно, что люди не считали зазорным в начале XX века поддаваться опеке какого‑нибудь Вудро Вильсона с его мудростью! И только когда начнут испытывать чувство стыда, что такое возможно, наступит момент пробуждения.
Именно в наше время трудно говорить нечто такое, что вытекает из истины, ибо как раз против этого особенно восстает то, что люди позволяют себе прививать. И трудно составить свободное, независимое суждение в этой атмосфере, которая создалась не только событиями последних трех лет, но и всем тем, что я называл в моих венских лекциях[84] социальной карциномой. В противовес этим вещам необходимо исполниться серьезностью и не воспринимать их с помощью тех понятий и идей, которые вплоть до XX века были приняты в качестве критериев суждения. Люди неизбежно придут к прозрению, что современность доказывает непригодность и невозможность тех представлений, с которыми сроднилось человечество, и что это какое‑то глобальное недоумие, когда продолжают судить на основании того, что как раз и привело к нынешней ситуации, причем само время опровергает такие суждения. Можно ли поверить, что современность поддается корригированию с помощью тех же самых положений, которые к ней и привели? В этом можно поистине сильно обмануться.
