В этой веренице последствий, которые считаются второстепенными, нельзя оставить без внимания один итог стратегического порядка. Как представляется, битва с арабами продемонстрировала необходимость увеличения конных войск. Впрочем, в дальнейшем ее боеспособность преувеличивалась, пока дело не дошло до той катафрактарной[186] конницы, чье участие в третьей битве при Пуатье, при Нуайе-Мопертюи завершилось для нас так плачевно.[187]
Таковы результаты события, которое многие считают самым поразительным из всех, что произошли в Галлии со времен завоеваний Хлодвига. Но теперь речь идет о том, чтобы дать оценку мнению, выражаемому рядом историков, которое можно резюмировать следующей фразой Седилло. «Именно здесь, – пишет он, говоря о битве, – решилась судьба Запада». Нужно ли вместе с Диго верить, что это было решающее событие, и утверждать, как Шатобриан: «Это одно из величайших событий истории: если бы сарацины победили, мир был бы исламским».
Во все времена энтузиасты и убежденные приверженцы этого мнения не жалели хвалебных слов в адрес битвы. Анри Мартен, Гизо и Дюкудре вместе с Дегуи-Вюрмзером, аббатом Лельевром, Аното, Малле, Эгреном, Рейно присоединяются к нижеследующему утверждению Левиллана и Самарана: «Это одно из основополагающих событий мировой истории».
Процитировать их всех невозможно, но все они с уверенностью выражают это чувство значимости битвы, чувство, которое для них столь естественно, что они не подвергают его рассмотрению, а просто объявляют как некую истину: «Битва при Пуатье – памятная дата нашей истории» (П. Гаксот).
Стоя на перепутье между этими историками и другими, настроенными более скептически, Зеллер заканчивает свой рассказ об этом сражении гораздо более осторожно: «Это была битва, которая, по мнению одних, спасла Запад и христианскую цивилизацию, а, по мнению других, была лишь эпизодом в этой войне из набегов и выпадов, которой арабы изводили Галлию и Юг». А Анри Пиренн решительно прокладывает путь тем, кто методично старается развенчать то, что они называют мифом. В 1935 г. в своей книге «Мухаммед и Карл Великий» Пиренн написал: «Это сражение не имело того значения, которое ему приписывают. Оно не сравнимо с победой, одержанной Аэцием над Аттилой. Оно отмечает собой конец одного набега, но в действительности ничего не завершает. Если бы Карл был разбит, это сказалось бы только на масштабе грабежа».
Таким образом, Пиренн выразил мнение, которое мы можем пояснить, сформулировав его следующим образом: событие 733 г. у Пуатье обозначило крайнюю точку мусульманской экспансии и начало отступления арабов, но причина этой остановки и перемены никак не связана с тем, что Карл Мартелл победил в самой битве.
Чтобы настаивать на истинности этого тезиса, который в числе прочих поддерживают Лависс, Бремон, Берль, Ру и Жюлиан, необходимо прежде всего опровергнуть всякую значимость этого столкновения, а затем найти глубокие причины, приведшие к тому, что ислам выдохся. Мы уже отмели те доводы, которые часто приводят с целью свести к минимуму роль битвы. Все они, кроме одного, представляются нам негативными. Таким образом, перед нами снова встает вопрос о рукописи № 10837.
Монах-переписчик, автор записей на календаре св. Виллиброрда, не упомянул о битве при Пуатье. Однако он сообщает обо всех важных событиях периода правления Карла Мартелла. Следовательно, напрашивается один вывод: это был лишь малозначительный инцидент, не поразивший воображения современников.
Это соображение не выдерживает серьезной проверки. В действительности ради простоты мы не указали, что в этой рукописи восемь записей, а не четыре. Отбросим вторую и последнюю, которые можно считать позднейшими.
В этих двух записях, как и в третьей, четвертой и седьмой, содержится намек на траурные даты, связанные со смертью Кольха, Плектруды и Карла Мартелла (что, впрочем, не дает нам права заявлять, что кончина Дагоберта III в 715 г., Хлотаря IV в 719 г. или Теодориха IV в 737 г. не имели ни малейшего значения, на том основании, что данный монах о них не упоминает).
Как бы то ни было, кажется поразительным, что три другие записи сообщают, причем исключительно, о сражениях Карла за власть. Здесь речь идет только о поединке между Австразией и Нейстрией и больше ни о чем. Довод, опирающийся на факт молчания монаха, рушится сам собой, тем более что свидетельства современников, о которых мы уже говорили выше, в полной мере отдают должное битве при Пуатье.
Мы не уверены в том, что большее значение нужно придавать другому факту – безмолвию арабских авторов, на которое ссылаются, желая оправдать эту же самую теорию и свести на нет значение битвы. Г-н Готье удивляется тому, что у таких историков, как Ибн Хайан и Ибн эль-Аффиз, имеются лишь очень краткие упоминания об этом сражении, и незамедлительно делает вывод, что: «для них битва при Пуатье была незначительным эпизодом, а не решающим сражением, затрагивавшим дальнейшую судьбу магрибского ислама». Немного поспешное заключение. Наши хроники упрекают за восхваление эпизода, не стоившего этих усилий; однако в анналах аббатства Лорш и Сент-Аман, в Аламаннских и Лаубакских анналах, в анналах аббатства св. Назария и пр. можно видеть такое же сухое упоминание, как у арабских авторов: «732 – Карл сражался в Пуатье с сарацинами в субботний день». Стоит ли делать из этого вывод о том, что данные хронисты не придавали победам Карла большого значения? Впрочем, мы обнаружим, что толковать молчание или принимать без всякой критики утверждения мусульманских историков проще всего. Как кажется, в XIII–XIV вв. они были влиятельными людьми и, как говорят, могли иметь в распоряжении документы в достаточно большом количестве, чтобы проследить историю своего народа. Но эти соображения представляются нам недостаточными, чтобы целиком на них полагаться. Разве нельзя предположить у этих средневековых арабских историков малой толики той пристрастности, которую так охотно приписывают нашим авторам анналов, или частички той этнической неприязни, в которой нас так часто обвиняют? Однако разумнее полагать, что нескончаемые трудности, которые возникли у них вскоре после битвы, затмили ее значение.
Еще утверждают, что этому вооруженному столкновению недостает двух элементов, чтобы относиться к нему серьезно. Г-н Берль, говоря о битве при Пуатье, этой «непризнанной знаменитости», объявляет, что мы не в состоянии установить точное место сражения, и удивляется тому, что на месте этой «вселенской битвы» не было воздвигнуто ни часовни, ни даже простой стелы. Значит ли это, что, как он и заявляет, жители Пуату, франки, вместе с Церковью, не видели необходимости в увековечении события, которое не считали значительным?
В ответ мы предложим ему сравнение этой битвы с другой, хорошо нам известной, – это сражение Хлодвига с вестготами в 507 г.
Ее главными действующими лицами были Хлодвиг, крестник св. Ремигия, которому Григорий Турский приписывает истинную помощь с небес, и Аларих, язычник, богохульник, отрицавший по примеру Ария божественную природу Иисуса. Эти военачальники столкнулись, чтобы решить судьбу Галлии, установить, чем она станет в дальнейшем: Готией или Францией? Естественно, Церковь должна была придавать особое значение этой битве. И неудивительно, что, прославляя победу Хлодвига, она облекла ее ореолом чуда. Ночью над монастырем Сен-Илэр появился блистающий огненный шар, чтобы осветить дорогу Хлодвигу, которому на следующий день удалось переправиться через Вьенну вброд благодаря чудесной лани, указавшей ему путь. Наконец, из-под копыт его коня пробился родник, что сделало возможным крещение его воинов, еще язычников.
От памятной часовни нет и следа, и еще предстоит найти место, которое можно было бы связать с этим сражением 507 г., значение которого никто и не думает приуменьшать.
Впрочем, г-н Берль сам умерил силу своих аргументов, отметив несостоятельность хронистов, работавших после Григория Турского, а также нищету и молчание римского католичества в VIII в. И «все-таки», пишет он.
