Так прямо я и сказал ему об этом.

– Ты прав, – тяжело вздохнул Барон. – Но жизнь нельзя прожить по-новой. Так уж было запрограммировано. Свыше…

Я даже вздрогнул невольно, насколько и эта фраза, и интонация, с которой она была произнесена, отвечали моим недавним раздумьям.

А Барон тем временем продолжал:

– Я в Якутске родился. Родаки на вертолете разбились, когда мне всего десять лет было. Остался сиротой. В школу перестал ходить, начал бродяжничать. Озлобился на все человечество. Особенно на милицию. Помнишь, как в те годы было? Чуть что – в детскую комнату. Оттуда – прямая дорога в спецприемник. А там, вместо того, чтобы накормить – пилюлей навешают. Убегал я. Хулиганить начал, мелочь по карманам тырить. Вот и стал тем, кем должен был стать…

– А в наши края как попал? – спросил я с ненаигранным интересом. (Все, что удалось до сих пор узнать о Мисютине, было достаточно отрывочно.)

– В семьдесят девятом призвали в армию, служил в стройбате под Ленинградом. И остался здесь – в тайгу возвращаться не хотелось. Связался с Кумом, он организовал прописку. Закорешовали. Вместе тренировались, вместе разгружали вагоны, за девками ухаживали… И так до самой перестройки. Это она всех нас развратила. Фирмы, кооперативы, бары…

– Если есть возможность заработать, так почему бы и нет? Никто святым духом не питается…

Мисютин хмыкнул и улегся на койку; помолчал немного и спросил:

– Ты на воле чем башляешь?

– Картины пишу. Не так чтобы очень, но на жизнь хватает. А раньше преподавал…

– Ясно. Почему сейчас не учительствуешь, не спрашиваю. И раньше с тех хлебов не жирели… А уж когда появились приличные деньги… Неправду говорят, что деньги не пахнут. Еще как пахнут! Их аромат многим вскружил головы. В том числе и нам. Стали наезжать на фирмачей, кооператоров – давайте, мол, канайте к нам под «крышу», отстегивайте бабки, а мы позаботимся – и в самом деле «заботились», зверьков прикрутили, да и с администрацией районной, а если надо и со Смольным, договаривались… Таким образом сколотили кое-какой начальный капитал, выгодно разместили его. Мы были пионерами такого бизнеса в нашем городе, никто в то время не хотел, да и не смог бы конкурировать с нами… Но с девяносто третьего начались непонятки. Только за один тот год десятки наших угрохали. Самых лучших, самых подготовленных! Стали выяснять – кто, а фигу! Никаких следов!

Нет-нет, это было сказано не для меня. Похоже, Барону просто нужен слушатель, чтобы выговориться.

Нет, точно это сказано не для меня – случись какая утечка, Барон уж точно не проговорился бы ни о чем таком. Молча бы принял меры…

– …Мы уже тогда понимали, – продолжил Мисютин, – что за этим делом стоят органы, но доказательств не имели… Посуди сам: если б это были наши внутренние разборки – наверняка бы кто-то проболтался. Тем более что в каждой серьезной группировке у нас есть свои осведомители. Кум не был беспредельщиком по отношению к своим, выступал за решение всех споров мирными путями. Так что братве его восхождение было выгодно…

– А кому не выгодно? – с напускным равнодушием поинтересовался я. На самом же деле жадно ловил каждое слово.

– Властям. Мощнейшие теневые структуры, руководимые бывшими номенклатурщиками, делают на контроле над промышленностью сумасшедшие деньги. На всякие там кооперативные забегаловки, ремонтные мастерские и мелкую торговлю они поначалу и не смотрели, и нас тоже особо не замечали. А постепенно оборот в непроизводственной сфере стал не меньше, чем в их промышленности, да и мы стали подбираться и к экспорту, и к связи, и к энергетикам… Мы влезли в их сферы влияния – и поплатились за это! Располагая огромным капиталом, номенклатурная мафия до поры до времени использует нас в своих целях, а когда мы пытаемся преодолеть установленную планку – просто отстреливает зарвавшихся. Наверняка для этих целей есть вполне легальные структуры, спецподразделения… «Белая стрела» или отдел «С-7» – это уже неважно!

Интересно, как бы «оторвался» Мисютин, узнав, что представитель такой структуры сидит в одной камере с ним!

…На Дальнем Востоке жилось несладко. Из-за резкой смены климатических условий (хотя внешне погода вроде бы ничем не отличалась от ленинградской) на теле стали выскакивать прыщи и фурункулы. Кроме того, всех задалбывали китайцы, явно не наученные Даманским. Нет, теперь они не решались открыто пересекать нашу границу, зато постоянно старались напакостить другими способами. Например, в районах Китая, сопряженных со среднеазиатскими республиками нерушимого Союза, заражали какой-то гадостью целые стада диких животных, в основном сайгаков, и перегоняли на нашу территорию. Советские солдаты всегда были не прочь полакомиться дичью. Застрелят сайгака, съедят – и кто в морг, кто в госпиталь. Сообщения о таких «шалостях» соседей нам зачитывали регулярно.

Да и на ближнем к нам участке границы чуть ли не каждую неделю совершались провокации. Наша часть была готова за считаные часы выйти на кордон. Поэтому под кроватью у каждого бойца были подвязаны лыжи, страшно гремевшие, когда мы выполняли команды «Отбой» и «Подъем». Морская пехота и лыжи – понятия, мягко говоря, мало совместимые, но в те годы в наших вооруженных силах дело доходило порой и не до такого маразма…

Все это способствовало тому, что с недавних пор мои мечты стали совпадать с чаяниями капитана Атикова. Денно и нощно я молил судьбу вызволить меня из этого сурового края.

О том же просил мой ротный. Особенно после того, как я опробовал на себе оригинальную методику самолечения.

Маменьке, медсестре одной из ленинградских больниц, я написал письмо, в котором попросил выслать мне «что-нибудь от чиряков». Вскоре поступила бандероль с полдюжиной флаконов салицилового спирта, а заодно и с парой коробок моих любимых конфет с ликером.

«Кирилл, это средство от фурункулов, – писала мама. – Старайся почаще протирать их…»

Надпись на этикетке «Для наружного применения» почему-то убедила меня в прямо противоположном. Мы с сержантом Трофимовым быстренько приняли содержимое флаконов вовнутрь, закусили конфетами и спокойно улеглись в койки.

Послеобеденная дрема была обычным делом для старослужащего, Трофимов даже табличку оставлял на тумбочке: «Не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым», но чтобы салага завалился средь бела дня в «люлю» – такого еще не было, поэтому дежурный по части, некстати забредший в нашу казарму, не на шутку разозлился. В мгновение ока я был поднят с постели и, пошатываясь, попробовал принять стойку смирно, будучи одетым лишь в кальсоны. Это окончательно доконало старлея, и он начал орать на всю казарму:

– Что за безобразие? Куда смотрит замкомвзвода?

Несмотря на предупредительную табличку, сержанта тоже разбудили. Вернее, только попытались разбудить, ибо обиженный Трофимов, не отрывая головы от подушки, свесил руку с кровати и, нащупав сапог, «выстрелил» им на звук.

Попал – и, еще не проснувшись, со мною вместе оказался на гауптвахте.

Каждый из нас получил пять суток. Сержанта, кроме того, разжаловали в ефрейторы, что как-то не очень гармонировало с расхожим мнении о ефрейторе, как об отличном солдате. Меня же понижать в звании дальше было некуда.

И тут пришла в движение рука Судьбы. Видимо, разобиделась леди Фортуна, что не внял я ее предостережением, напрягал дальше взаимоотношения в гарнизоне, – и она отвязалась.

…В поселок К. с гарнизонной гауптвахты я уже не вернулся. Как, впрочем, и разжалованный сержант Трофимов. Вернее, мы вернулись, но только для того, чтобы забрать личные вещи.

Пока мы прохлаждались на гарнизонной гауптвахте, капитан Атиков получил приказ отправить двух наиболее подготовленных морских пехотинцев в расположение «Учебно-тренировочного отряда легких водолазов Краснознаменного Черноморского флота», на базе которого, оказывается, не так давно было создано и сейчас комплектуется разведывательно-диверсионное подразделение ВМС СССР под безобидным названием «Дельфин».