Annotation

В последнее воскресенье октября 1916 года в гавань города Бар вошел потрепанный годами трехмачтовый китобойный барк «Хоуп», серые и небрежно залатанные паруса которого шумно трепыхались на ветру. На берегу корабль ждали воспитанники детского приюта — корабль должен был вывезти их из разоренной войной страны и доставить в американский город Нантакет.

Смена, 2014 № 10

Кирилл Берендеев

Кирилл Берендеев

Хоуп

В последнее воскресенье октября шестнадцатого года в гавань города Бар вошел потрепанный годами трехмачтовый китобойный барк «Хоуп». Паруса посерели от колких морозов и проливных дождей, небрежно залатанные, они шумно трепыхались на ветру. Им вторил поскрипывавший рангоут, жаловавшийся на судьбу, заставлявшую столько лет бродить по просторам всех пяти океанов. Судно медленно подходило к пирсу, проплывая меж тяжелых портальных кранов и несмело выискивая место для краткой остановки.

Первым его увидел Иштван Галь, он давно проснулся и теперь неотрывно стоял у окна, пристально глядя на море. Паренек, ни разу не видевший водных просторов до появления в Баре, теперь впитывал каждое мгновение, проведенное в его созерцании, будто пытаясь с ним не то породниться, не то разделить тринадцатилетнее одиночество — Иштван от рождения был сиротой.

— Парусник… — прошептал он словно в забытьи. — Настоящий парусник!

Барак медленно начал просыпаться, мальчики задвигались, поднимали головы, потягивались и вставали. Первым к окну подошел Горан.

— Парни, ей же ей, парусник! Да еще какой! — воскликнул он. — Кровь из носу, если не китобой. Ивица, ты у нас дока, ну-ка, глянь!

Иштвана тут же отпихнули, всем хотелось поглядеть на чудо, впрочем, для него чудо уже кончилось, он отошел и сел на кровать. Туман просыпался на улицы мелкой взвесью. Тучи наглухо закрыли небо, оставив воспоминания о солнце, тепле и лете. Не этих — давних, одиннадцатого еще года. Последнего предвоенного, растаявшего где-то далеко в прошлом, а одна война, сменяя другую, продолжается без перерыва уже четыре года, и будет длиться еще, неизвестно сколько. Кажется, можно приспособиться и к ней. Особенно тем, чей век очень короток и начался вместе с этим веком. И злость, отчаяние, зависть, когда-то попеременно перекипев, оставили в душе мальчишек то незнакомое опустошение, что не всякому взрослому доведется пережить.

Барк немедля оцепили. Офицер восьмого класса, вместе с десятком солдат в потрепанных синих мундирах, взошел на борт, так и не дождавшись схода командира судна. Пробыв там от силы десяток минут, видимо, досмотр заключался в пополнении кошелька обыскивающего, майор спустился на берег и стал отдавать распоряжения то подчиненным, то замершим неподалеку жителям. Но больше всего за судном следили десяток пар глаз, сменяя друг друга у маленького слухового оконца. Даже учитель Крстич, пришедший к ученикам, не мог оторвать взгляда от парусов, пока дверь склада, некогда переоборудованного под ночлежку, где прибывшие ожидали решения военных властей, не отворилась, и двое солдат не рявкнули что-то про приказ. В этот миг показалось, их, так и не нашедших в Баре подходящего пристанища, повезут обратно. Ведь в районе всего Скадарского озера уже две недели проходила операция по поиску партизан, а господина учителя власти держали на заметке — его брат, партизанивший в горах, давно стал занозой у оккупационных правителей. Кретина постоянно вызывали на допросы, иной раз затягивавшиеся до утра, но всякий раз отпускали. А в начале сентября, когда в приюте должны были начаться занятия, власти приказали оставить помещения под лазарет и отправляться сначала на один склад, затем на другой, после вообще в Вирпазар, а когда выяснилось, что и этот город переполнен беженцами, дезертирами и инсургентами, — уже в Бар. Как раз перед отъездом господин учитель попросил разрешения, чтобы приют покинул страну через миссию Международного Красного Креста.

Поначалу имелась в виду Швейцария. Но Женева не дала добро, видимо, всех, кого могла или хотела принять, уже вместила в свои невеликие границы, речь зашла о Североамериканских штатах, по слухам, охотно принимавших всех, кто захочет сменить разоренную войной родину на тихую, изолированную от всего мира гавань благополучия. Учитель Крстич, рассказывая об Америке, неоднократно поминал президента Вильсона, старавшегося положить конец страданиям простого народа — хотя бы бегством, как поначалу назвали свой грядущий переезд ученики.

Военком согласился. Американец прибыл на три дня позже, теперь ему надлежит быстрее освободить место для прибывающих мониторов и канонерок. Пусть проваливает в Нантакет, раз уж ни у Североамериканских штатов, ни у Красного Креста не нашлось посудины поприличней. Солдаты смеялись собственным шуткам и приказывали шевелиться — барк получил разрешение пробыть в порту всего восемь часов.

Подростки спешно одевались и скучивались у входа. Их должно быть не менее семидесяти, но оккупационные власти предпочли отправить только старший класс, самых беспокойных. Приют расформировали, оставив во главе группы Крстича, младшие классы перевезли в Цетине.

Господин учитель задержался проверить, не забыли ли что, но что можно забыть, если всех пожитков — заплечный мешок? Он оглядел склад и едва не наткнулся на Ивицу, подросток растерянно смотрел на учителя, сжимая в руках котомку. Крстич смешался, Ивица с самого появления прилепился к наставнику, видя в нем куда больше, нежели просто воспитателя. Он-то в приюте не с малых лет, как большинство сверстников, всего — ничего, ни к чему не привык, да и друзей не завел. Отца и старшего брата убили еще во время войны за независимость, мать умерла, его, девятилетнего, взяла на попечение двоюродная тетка, но после первых поражений королевской армии предпочла уехать, оставив Ивицу одного.

Так он и попал в подгорицкий приют, где, наряду с преподаванием, проводились и общественно-полезные работы, ведь до четырнадцати лет ребенок принадлежал государству, а затем его вбрасывали в мир готовым тружеником. В том приюте полагались в основном на столярное дело, но Ивица в занятии не преуспел, зато стараниями господина Крстича влюбился в чтение, все свободное время проводил в скудной библиотеке, чем стал объектом насмешек среди товарищей. Вот и сейчас, когда все прочие поспешили к пирсу, он остался дожидаться учителя.

Крстич молча закрыл двери склада, легонько подтолкнул Ивицу следом за другими, и сам пошел к потрепанному барку. Нетерпеливый заводила Горан приплясывал на сходнях. Вечно сам по себе, сбежав от родителей и попав в приют в восьмилетнем возрасте, он не признавал никаких авторитетов. Горан и старшую сестру пытался увести из дому, но та отказалась. Почему он сошелся с Ивицей, почему иногда поколачивал, не позволяя никому другому и пальцем его тронуть, трудно сказать. Больше всего этого не понимал сам Ивица, но разойтись с приятелем не мог, то ли боялся, то ли привык к колючему нраву товарища. Не разделял только отношения к господину учителю, ведь для «названого брата» авторитетом тот никогда не был. Горан терпел его уроки исключительно для получения документа. Он и выглядел на добрые семнадцать, даже пушок на верхней губе появился. Без документа никуда, не раз говорил он, а с ним устроиться можно подмастерьем, везде рукастые люди нужны. Горан мог хоть канаты плести, хоть ботинки подбивать, — лишь бы платили…

Раздался звонкий перестук сапогов, и по причалу быстрым шагом прошли четверо: обер-лейтенант в новенькой серой шинели, очевидно, из штаба, и трое таких же серых фельдфебелей.

— Милан Крстич? — холодно произнес офицер. Тот только кивнул в ответ, ком в горле не дал возможности говорить. — Вы задержаны на неопределенный срок для дачи показаний. Пройдемте!