Улица наполнялась народом. Соседи проникали отовсюду в конуру, крича: "В чем дело? Режут тут, что ли, кого?"

Вдруг наступило снова молчание, и граф, израненный ножом, в разодраном мундире, вернулся в чулан, держа в руках шпагу, покрасневшую до рукояти; его усы были также в крови, и присутствовавшим пришлось подумать, что человек этот только что сражался, как тигр.

* * *

Что же сказать вам еще?

Полковник Дидерих вылечился от ран и исчез из Майнца.

  Городские власти сочли полезным избавить родственников жертв от гнусного объяснения таинственных преступлений; я узнал истину от вахтмана Зелига, который, состарившись и выйдя в отставку, вернулся в свою деревню, близ Сарребрюкка. Один он знал подробности дела, так как присутствовал, в качестве свидетеля, при тайном разбирательстве этого дела, перед уголовным судом Майнца.

Отнимите у человека чувство нравственности, и его ум, которым он так гордится, не в силах будет предохранить его от самых позорных страстей.

Черная коса

Прошло добрых пятнадцать лет с тех пор, как я перестал думать о своем друге Тайфере, как вдруг, в один прекрасный вечер, его образ снова встал в моей памяти. Сказать вам, как и почему - было бы невозможным. Облокотившись на свой пюпитр, широко раскрыв глаза, я мечтал о прекрасных днях нашей юности. Мне казалось, что я прохожу по большой каштановой аллее в Шарльвилле, и я невольно напевал веселый припев Жоржа:

Налейте, друзья, налейте вина!

Потом вдруг, придя в себя, я воскликнул:

"Черт возьми, о чем это ты думаешь? Ты все еще считаешь себя молодым! О! о! о! бедный безумец".

И вот, через несколько дней, возвращаясь вечером из часовни Св. Людовика Гонзагского, я увидел против конюшен конского завода офицера, в форме алжирского кавалериста, в кепи, съехавшем на ухо, державшего рукой под уздцы великолепного арабского коня. Морда этой лошади показалась мне особенно прекрасной; лошадь выгибала голову над плечом своего хозяина и смотрела на меня пристально. Вь этом взгляде было что-то человеческое.

Дверь конюшни открылась, офицер передал конюху узду лошади, и когда он повернулся в мою сторону, наши глаза встретились: это был Тайфер. Его крючковатый нос, его белокурые усики, догоняющие остроконечную бородку, не оставляли никакого сомнения, несмотря на яркий загар, которым окрасило ему щеки африканское солнце.

Тайфер узнал меня, но ни один мускул на его лице не дрогнул, ни малейшей улыбки не мелькнуло на его губах. Он медленно подошёл ко мне, протянул мне руку и проговорил: "Здравствуй, Теодор, по-прежнему ли хорошо поживаешь?" - как будто бы он расстался со мной лишь накануне. Этот простой тон до того удивил меня, что я точно так же ответил:

- Да, недурно, Жорж.

- Ну, тем лучше, - сказал он, - тем лучше.

Потом он взял меня за руку и спросил:

- Куда мы пойдём?

- Я шёл домой.

- Ну, я пойду с тобой.

Мы в задумчивости спустились по улице Клэв. Когда мы дошли до двери, я начал взбираться по узкой лестнице. Шпоры Тайфера звякали позади меня; это мне казалось странным. В комнате он бросил свой кепи на пианино, взял стул; я положил свои ноты в угол и сел; мы остались, друг против друга, погруженные в думы.

Несколько минут спустя Тайфер спросил меня очень нежным голосом:

- Ты по-прежнему занимаешься музыкой, Теодор?

- По-прежнему: я - соборный органист.

- А! и по-прежнему играешь на скрипке?

- Да.

- Помнишь ли ты, Теодор, песенку Луизы?

В эту минуту все воспоминания нашей юности встали с такой живостью в моем уме, что я почувствовал, что бледнею; не говоря ни слова, я снял со стены мою скрипку и принялся играть песенку Луизы, но так тихо... так тихо... что мне казалось, будто слышу ее один я.

Жорж слушал меня, устремив взгляд перед собой; при последней ноте он поднялся и, крепко держа меня за руки, долго смотрел на меня.

- Вот еще доброе сердце, - сказал он, как бы разговаривая сам с собой. - Она обманула тебя, не так ли? Она предпочла господина Станислава, - за его брелоки и за его несгораемый шкаф?

Плача, я упал на стул.

Тайфер обошёл три или четыре раза вокруг комнаты и, вдруг остановившись, молчаливо начал рассматривать мою гитару, потом снял ее со стены... Его пальцы коснулись ее струн, и я был поражен странной четкостью нескольких мимолетных нот, взятых им; но Жорж отбросил инструмент, издавший при этом жалобный вздох; лицо Жоржа сделалось мрачным, он закурил папиросу и пожелал мне спокойной ночи.

Я слушал, как он спускался по лестнице. Шум его шагов отдавался в моем сердце.

Через несколько дней после этого я узнал, что капитан Тайфер поселился в комнате, выходившей на Герцогскую площадь. Можно было видеть, как он курил на балконе свою трубку, но он не обращал ни на кого внимания. Он никогда не посещал офицерского кафе. Его единственным развлечением была верховая езда, прогулка вдоль Мааса, по самому берегу.

Всякий раз, как капитан встречался со мной, он кричал мне издали:

- Здравствуй, Теодор!

Я был единственным человеком, с которым он разговаривал.

В последние осенние дни епископ Реймский совершал свой пастырский объезд. Я быть очень занят в продолжение этого месяца: я должен был играть на органе и в городе, и в семинарии, у меня не было ни одной свободной минуты. Затем, когда его высокопреосвященство уехало, все погрузилось в обычный мир. О капитане Тайфере более не говорили. Капитан покинул свою квартиру на Герцогской площади; он прекратил свои прогулки; да к тому же в высшем свете только и было разговору, что о последних празднествах и о бесконечных милостях его высокопреосвященства; я сам уж не думал более о своем старом товарище.

Однажды вечером, когда первые хлопья снега порхали перед моим окном, а я, весь дрожа, разводил огонь и приготовлял кофейник, на лестнице послышались шаги. "Это Жорж!" - сказал я сам себе. Дверь открывается. В самом деле, это был он, все такой же. Лишь клеенчатая пелерина скрывала серебряные нашивки его небесно-голубой куртки. Он пожал мне руку и сказал:

- Теодор, пойдем со мной: сегодня я страдаю; страдаю более обыкновенного.

- Согласен, - ответил я ему, надевая сюртук, - согласен, раз это тебе доставит удовольствие.

Мы спустились по молчаливой улице, идя вдоль тротуаров, покрытых снегом.

На углу Кармелитского сада Тайфер остановился перед белым домиком с зелеными ставнями; он отпер дверь, мы вошли, я услыхал, как она закрылась за нами. Старинные портреты украшали сени, лестница с нишами была редкого изящества; на верху лестницы висел на стене красный бурнус. Все это я заметил мельком, так как Тайфер поднимался быстро. Когда он открыл передо мною свою комнату, я быль ослеплен; у самого его преосвященства не было более пышной комнаты: на стене, по золотому фону, выделялись крупные пурпуровые цветы, восточное оружие и великолепные турецкие трубки с перламутровыми инкрустациями. Мебель из красного дерева была приземистая, массивная, поистине внушительная. На круглом столе, с доской из зелёного мрамора с синими жилками, стоял широкий поднос из фиолетового китайского лака; на подносе был граненый сосуд, содержавший в себе эссенцию янтарного цвета. Какой-то неизвестный мне острый запах примешивался к смолистому запаху еловых шишек, горевших в очаге.

"Что за счастливчик этот Тайфер! - подумал я. - Все это он привез из своих африканских походов. Что за богатая страна! Там всего в изобилии: золота, мирры, ладана и несравненных плодов, и бледных высоких женщин с глазами газели, более гибких, чем пальмы, как говорится в Песне Песней". Так я думал.

Тайфер набил одну из своих трубок и предложил мне ее; сам он только что закурил свою великолепную турецкую трубку с янтарнымь мундштуком.