Доре никогда не слышал таких слов от отца. Марио допускал только один вариант конца вражды: полное уничтожение противника. Выполоть сорняк, выжечь корни. Вот самое верное средство. Но Доре не верил в это. Зря, ох зря командор войны Марио Садерьер назвал своего старшего сына Добрый… Имена сакилчей – они ведь со смыслом все, судьбу определяют. Лаэтта – ласточка, такая же бойкая, юркая, быстроглазая, чёрненькая. Вся в движении – носится от дома к дому, что-то весело чирикает, сплетничает. Гордячка Мьеанж – ангел ночи, темнокожая красотка со странным даром уничтожать свет. Мама – Миамора, любавинка, воплощённая женственность и уют. На неё посмотришь – и сразу хочется улыбаться от счастья. Может быть, это её любовь передалась Доре, не даёт видеть в чужеродцах врагов, отрицает эту войну?..
…Южный пуэбло дремал в томной послеобеденной сиесте, и никто не видел, как промчалась туда и обратно по дороге на восток вишнёвая машина с белыми цветками на капоте. Семьдесят миль для стремительных гоночных авто сакилчей – дело десяти минут. И когда Диас нашёл Доре в саду, тот с самым умиротворённым видом объедал черешню с усыпанного ягодами дерева. А за изгородью из плюща остывал после поездки на восток пыльный кабриолет.
…Их ждали. Это стало очевидным, как только в стремительном развороте «акульих челюстей» гоночные машины сакилчей взяли посёлок в окружение. В то же мгновение вспыхнули на крышах домиков мощные прожектора, ослепляя водителей, и брызгами полетело стекло, и погребальным костром вспыхнула подбитая гранатой алая Mazda RX-8 капо Салавэ…
-Уходим! Это засада! Оставьте их, пропадём! – орала Мьеанж Салатаэ, стоя на пробитом пулями капоте собственного авто, и под взмахами её изящных рук цвета шоколада падала, падала пелена ночи на злые глаза прожекторов. Теперь чёртовым полковнику сотоварищи придётся стрелять вслепую – и то хлеб…
-Нас предали, – с болью и горечью, словно сгусток запёкшейся крови, выкашлянул из себя Марио. Его слова, барахтаясь, тонули и пропадали в грохоте перестрелки и хриплом, горловом пении третьего капо их посёлка – женщины-капо. Закрыв глаза и сложив на груди руки, Солли Салара тянула исполненные страсти и жгучей ярости слова древнего языка сакилчей, призывая духов огня – и солома на крышах домиков тлела, готовая загореться, а многие солдаты полковника падали сейчас, объятые огнём с ног до головы…
-Уходите, мы с Солли прикроем вас! – ещё раз крикнула Мьеанж. В свете полыхающего авто Оджи Салавэ её смуглые щёки блестели, словно на улице шёл сильный дождь…
-Нет! Нет, я не верю! – чуть поодаль притормозил снежно-белый Ford Fiesta, изрисованный быстрокрылыми ласточками. Лаэтта вопреки запретам всё-таки увязалась за сакилчами, чтобы посмотреть на их блестящую победу – а увидела кровавую бойню и смерть собственного отца…
Не успел никто и глазом моргнуть, как бледная Лаэтта бросилась в посёлок – только грива черных волос да длинная кружевная юбка мелькнули. Не слушая окликов Марио, оглушённый всем происходящим, Диас метнулся вслед за девушкой, стремясь удержать, спасти её. Он забыл о том, что в патроннике осталось всего на два выстрела, и что он ещё ни разу не участвовал в настоящей боевой операции – набеги на единичных Ломателей не в счёт. В этот момент рассудок Диаса отключился напрочь – впрочем, кому и когда рассудок помогал совершать подвиги?..
Топот ног, тяжёлое дыхание, гарь, чад, ночь, выстрелы где-то рядом, и не понять, свои это стреляют или чужие?.. Край белой юбки мелькнул за углом какого-то административного здания. Когда задыхающийся Диас нагнал девушку, Лаэтта уже бежала вверх по ступенькам крыльца с выдранной из какого-то забора палкой наперевес, прямо на пулемётчика, и это было бы нелепо, так нелепо – если бы не было так отчаянно драматично…
-Стой, дурёха! – Диасу лишь чудом удалось с первого выстрела снять пулемётчика через щель в ставне; он одним прыжком нагнал Лаэтту и повалил её лицом вниз – в тот же миг о гранит лестницы, выбивая из камня искры, завизжали пули.
-Пусти, пусти меня, – рыдала Лаэтта. Её длинные волосы лежали на ступеньках, словно чьё-то надломанное чёрное крыло. – Мне всё равно не жить с этой болью, пусти, дай отомстить…
Диас не успел ей ответить – по правой руке чиркнуло раскалённым металлом, и Садерьер, вскрикнув от боли, вскинул голову. Он уже знал, что следующая пуля будет в лоб. Не стесняясь.
-Не стреляй! – неожиданно воскликнул кто-то внутри здания, – это же свои, это Доре Садерьер!
На крыльцо выбежали несколько человек в военной форме гвардии Света – они помогли сакилчами встать и провели их в дом. Диас по инерции шёл, не вполне понимая, куда идёт. Мир расплывался перед глазами в какой-то горячечной дымке, слова военных долетали глухо, словно сквозь вату, и причиной тому была вовсе не рана на руке – нет, к физической боли сын командора войны за эти десять лет успел привыкнуть. Эта боль была куда страшнее любых ран – сердце Диаса замерло, сведённое судорогой понимания. «Это же свои, это Доре Садерьер»…
Где-то рядом одурело всхлипывала и, кажется, пыталась кусаться и царапаться Лаэтта, которую держали двое гвардейцев, но всё это было там, за пеленой непереносимой боли от предательства… и кого! Не сакилча из другой семьи – хотя это тоже было бы немыслимо, сакилчи никогда не предавали своих – но ведь нет! Брата, близняшки, такой родной крови и плоти, что ближе просто представить себе невозможно…
-Извини, в темноте вы все на одно лицо, смуглые да тёмненькие, – Диас поднял голову, услышав мягкий голос с сильным акцентом, и встретился глазами с подтянутым светловолосым мужчиной в кителе полковника. – Доре, ты…
-Я не Доре, – сумел проговорить Диас еле слышно, а вернее, прошуршать, словно стёртая наждачная бумага. Горло пересохло, и каждое слово давалось с трудом. – Я не Доре, я его брат Диас… Мы с ним близнецы, – помолчал и прибавил зачем-то непонятное, – были.
-Вот так дела творятся, – как-то по-домашнему изумился полковник Элиэзер. Он смотрел в перекошенное, страдальчески-недоуменное смуглое лицо своего врага по крови – «совсем ещё мальчишка! Каких мальчишек отправляют эти чокнутые сакилчи на войну!» – и не мог не жалеть его. Всё-таки как-то неправильно был устроен боевой маг гвардии Света, полковник Элиэзер…
-И что же нам с тобой делать, вторая половинка сарларского «Здрасьте»?..
Ответом было недоумённое пожатие плечами, вроде «ну, это же очевидно». Бедный мальчик, ему очевидно, что если ему будет позволено, он сейчас убьёт себя – у сакилчей страшный позор пасть от руки врага или дать себя пленить.
-Глаза, зелёные, как сердолик, – неожиданно сказал Диас с неприкрытым страданием. – У неё. И у вас тоже. Она ваша дочь, эта зеленоглазая девушка… Святой Са, что ты наделал…
-Уходи, – глухо сказал полковник Элиэзер, отворачиваясь. – Я не убиваю детей.
-А отца?! Отца моего убил… ублюдок, отродье, тварь! – стоявшая до этого в немой прострации Лаэтта, захлёбываясь слезами, так резко кинулась на полковника, что караулившие её солдаты только хватанули воздух руками. Блеск лезвия тонкого женского стилета, удар точно в самое сердце… блеск, забирающий другой – из глаз зелёных, как сердолик.
Секунда всеобщего оцепенения… Ветер, принёсший гортанную ноту напева Солли Салара… И пламя, объявшее дом от погреба до чердака, стирающее всё, вражду и любовь, жизнь и смерть, но только не память.
…Двор поместья, до краешков налитый спелым солнечным соком середины лета. Безветрие; застыли в неподвижности кроны вишнёвых деревьев и резной плющ, увивавший изгородь.
Диас остановился на пороге дома, привалившись плечом к косяку и глядя на Доре, коловшего дрова. Он первый раз за этот месяц встал с постели, где лежал, спелёнатый, словно мумия фараона, в пропитанные мазью от ожогов бинты. Так много белого на смуглой коже… Пока Диас лежал, погребённый в этих белизне и безмолвии, ему вспоминалось детство и зимние каникулы у дальних родственников в Льчевске. Тогда Диас впервые увидел снег, и сначала долго изумлялся, а потом ухитрился провалиться в какой-то сугроб по горло, страшно испугался и заревел на весь Льчевск. Его утешали всей семьёй, а его двоюродный дядя Сальчерай признался ему шёпотом на ухо, что он сам ужасно боится снега, потому что однажды едва не замёрз насмерть в сильную вьюгу…
