Диксон отёр щёки запястьем, глядя во вновь тёмное небо, где медленно остывало над башней озонатора снежистое зарево. Мутное стекло шахты, кое-где расплавившееся, словно потёки воска на погашенной свече, было расколото продольной трещиной – от верха до самой земли.

Камилло знал, что уже не вернётся домой, когда отдавал Боните ключи от «Паккарда»: профессор предупредил, что однажды включенный генератор запрёт границы клина раз и навсегда. И что даже если прибор разбить, отрицательное нуль-поле продержится куда дольше их жизней... Он знал это, надеясь на чудо, которое оставит их с Рыжиком жить в Некоузье. Но проблема с чудесами не в том, что они не происходят. Проблема в том, что на них нельзя надеяться...

На глаза вновь набежали непрошеные слёзы, и Диксон сердито сморгнул их. Где-то слева в груди, словно отпущенная пружина, начала раскручиваться тугая, неумолимая боль, заставлявшая сердце испуганно замирать на долгие такты. Пускай. Уже неважно...

- Я же просила его... но он не сумел остановиться... – по щекам Элен текли слёзы. Она вжималась лицом в плечо обнявшего её, молчаливого Поля, изредка отчаянно впиваясь зубами в его воротник и шею. – Поль, он вытянул из клина всё, всё, ты это понимаешь?.. Поль, он убил всех нас...

-Не убил, нет. Всего лишь исцелил Некоузье. Как и было сказано в пророчестве, – глухо отозвался Бонита. Ему было больно говорить; каждое слово с трудом протискивалось сквозь горло, словно оно заросло изнутри металлической шерстью. Ему было страшно представить, что ощущал Рыжик, в которого безжалостно хлынуло всё то, что питало тёмные тайны их проклятого клина, уничтожив, растерзав и расколов на черепки. Но ещё более страшно было представить, что ощущал Камилло Диксон – здесь и сейчас...

Самого его, как и Элен, как и всех обитателей интерната, как многих людей по всему клину, уже сушила и выкручивала потребность в озоне. Но Поль отлично понимал: это всё ерунда по сравнению с тем, что испытывает Камилло. И, превозмогая сильное головокружение, профессор поднялся из растаявшего в кашу снега, поднимая с собой и Элен Ливали – свою любимую, свою Стрелу, отныне и навсегда свободную от необходимости вести в светлое будущее кого-то, кроме себя самой. Ничего, вдвоём они справятся. Ведь он сам, в своё время, сумел выжить в другом мире безо всякого лёгкого электричества... и они с Элен смогут. Теперь им нечего делить, не из-за чего расставаться...

- Всё будет хорошо, ландыш, – тихо сказал Поль на ухо дрожащей Элен, которая, цепляясь за него, судорожно хватала ртом ставший жёстким и разреженным воздух. – Потерпи, Элли. Всё будет хорошо. Пойдём... домой.

Элен молча дёрнула головой в жесте согласия. У неё не было сил даже на то, чтобы обрадоваться ласке в голосе Поля, когда он назвал её ландышем. Она снова умирала – как тогда, когда её заперли в душевой эти две твари, Мария Селакес и Ирина Маркес, как тогда, когда заживо горела в топке крематория, царапая стены и сдирая об них ногти вместе с кожей... Она снова умирала, зная, что уз, которые способны вытащить её из небытия, больше нет – потому что Элен Ливали сама привела в Кирпичное свою погибель.

«Ртутная Дева знала, что делает», – прошуршал в памяти Элен невыразительный голос Рыжика, и она не сдержала горького смешка, закрыв глаза и обвиснув на плече Бониты.

Леди Джанне, неизмеримо жестокая и неостановимая в своём чувстве, принесла в жертву целый мир – лишь для того, чтобы вновь разжечь в своём возлюбленном октариновое пламя первородных стихий. Чтобы вернуть... того, кто был до Норда.

Любовь, любовь... там, где живёт любовь, нет справедливости.

Кажется, она сказала это вслух: Поль издал некий неопределённый звук, который можно было трактовать как несогласие. Потом вздрогнул, и Ливали через силу открыла налитые жгучей тяжестью веки, повернув голову к мёртвому озонатору. Камилло на боку лежал в снегу, впившись пальцами в пряжу свитера и страдальчески кривясь. Он тоже дышал рывками, как выброшенная на берег рыба, и Ливали практически слышала рваный стук его усталого сердца. Ещё немного, и...

-Дай... мне, – Элен отпустила Поля, пошатнувшись, и приблизилась к Диксону, тоже опустившись в кашу из мокрого снега и битого фарфора. Камилло из последних сил попытался ощетиниться на протянутую к нему руку, но набравшая обороты боль в груди дала лишь вздрогнуть, когда холодные пальцы Ливали нырнули под его свитер. Склонив набок голову с растрепавшимися косами, Элен шарила сейчас по всем укромным уголкам своего существа, собирая крохи былой силы.

Всего полчаса назад она выправила бы аритмию Камилло в одно касание. Но теперь...

Ливали вновь сердито всхлипнула, вспомнив, как в зрачках Рыжика танцевало танго всё то, что составляло её сокровенную суть, превращало её из простой, пусть и хорошенькой комендантши в светлого ангела Некоузья. Вставший за её плечом Бонита изумлённо вопросил:

-Элли, ты... ты ещё можешь?..

-Да. Правда, это последнее, что я сделаю в этой жизни при помощи уз, – спокойно отозвалась Элен, вздёрнув плечо, чтобы Поль не видел её лица. Она не могла объяснить, почему сейчас отдаёт последнюю энергию старикану из чужого мира, который пытался уничтожить её жизнь и брезговал её улыбок и прикосновений так, словно Элен была с ног до головы вываляна в грязи. В этом не было справедливости, но была...

-Любовь.

Забытая во всех перипетиях тень Поля внезапно набрала краски, отклеиваясь от земли, и рядом с пропустившим вдох Бонитой встала худая высокая женщина с короткой стрижкой и золотистыми глазами. Длинное платье мягко светится янтарными бликами, как Камиллов фонарик, подаренный ему Тамсин, у ног вертит хвостом здоровенная лохматая псина – душа северной ведьмы Стефании Пеккала.

-Любовь, – продолжала она негромко, – толкает нас на чудовищные поступки. Не так ли, Элен Марилетта Ливали? Ты знаешь, о чём я.

«Ну, вот и всё... – сквозь обморочную дурноту обречённо подумала Ливали, ощущая, как прожигает ей тонкую кожу на виске немигающий, вопрошающий, требовательный взгляд Бониты. – И не будет никакого «долго и счастливо...».

-О чём это она, Элли? – почти не размыкая губ, спросил Поль, и лицо его стало каменной маской, сквозь которую смотрели слепые глаза статуи.

-Тчш, любимый. Успокойся, – невесомая ладонь Стефании легла на плечо Бониты, и он, повернув голову, прижался к ней побледневшими губами. Его лицо оттаяло и стало совсем детским, словно прикосновение ведьмы стёрло с него два десятилетия игры на выживание. Ливали до этого никогда раньше не видела у Поля такого лица – и, даже находясь на краю потери, отчаянно приревновала к мёртвой сопернице.

-Это наш маленький женский секрет... да, Элли? – ведьма едва заметно шевельнула густыми бровями. – Ведь точно так же любовь толкает нас на... прекрасные поступки. Не бойся, Элли – я помогу, если что. Действуй – пока Камилло ещё не разжал пальцы...

-Да. – Ливали коротко кивнула, бережно вливая по капле свою энергию в жилы Диксона, уговаривая его измученное сердце вновь биться ровно и спокойно. Камилло выпустил из зубов прикушенную нижнюю губу, приоткрыл глаза, глядя на Элен с вопросом: почему?

-Я ... я сама не знаю. Просто... ты такой мухняшка... – едва слышно отозвалась Ливали с улыбкой, дрожавшей в уголках губ – и, чуть слышно всхлипнув, без сознания упала щекой на пальцы Камилло, всё ещё державшие пряжу свитера.

-Она что – спятила? – недовольно осведомился Диксон, выравнивая дыхание и садясь. Камилло был зол на Элен из-за того, что она – мерзкая белая герцогиня, убийца староверов! – оказалась куда человечнее, чем он сам. И что он теперь обязан ей жизнью.

-В мире нет ни добрых, ни злых людей, Камилло, – тихо отозвалась Стефания. Её золотистые медвяные глаза заволокло туманом, хотя ведьма продолжала улыбаться. – Мы все просто действуем... по ситуации. И стараемся защитить себя, своих любимых, или свои идеи, в конце концов...

-И к какой из этих категорий непосредственно у нашей пересветлой я отношусь? – никак не мог утихнуть Камилло, при этом бережно держа на коленях беловолосую голову Элен. Ведьма в ответ только мягко улыбнулась уголками губ и прислонилась виском к виску Поля.