Гаснет под толщей вод, умирая в безмолвии, твой неистовый, вечно мятежный дух, и синие русла вен под белой кожей наполняет уже не кровь – а вода, вода…
-Не думай о секундах свысока… – прошептал Рыжик еле слышно, смахивая с лица холодные капли, и посмотрел сквозь хлопья тумана вслед Аанниному трамваю. В молочном тумане его уже давно не было видно, и лишь лёгкое подрагивание рельсов, как пульсирующая на горле жилка, говорило о том, что где-то там есть жизнь. Далёкая, драгоценная, безвозвратно утекающая водой сквозь холодные беспомощные пальцы. Жизнь Камилло Диксона.
-Камилло, – вслух сказал Рыжик, словно перекатывая на языке вкусный леденец ландрин. Ему было легче, когда он разрешал словам уплывать в белый туман бумажными корабликами – а в молчании Рыжик захлёбывался, не в силах прекратить вспоминать. Ночь ушла, оставив Рыжика тонуть в тумане, мыслях и всех прожитых рядом с Камилло минутах, – горьких ли, сладких ли. И все они тянули его на дно, в невозвратное и мёртвое прошлое. Всю свою долгую жизнь он летел вперёд, шёл, не сворачивая с дороги, даже если приходилось ступать по битому стеклу чьих-то судеб, по горячим углям чьих-то сердец, по еловым ветвям у собственной надгробной плиты. Но сейчас, в краю ртути и серебра, лунных туманов и шёпота воды, Рыжик почувствовал, что устал. Что он хочет прекратить своё триумфальное шествие (или крёстный ход?..) в никуда. Но не сможет остановиться, ибо это убьёт его. Ржавая игла не сможет шить, она ни на что не годна; золотой компас с замершей навеки стрелкой бесполезен; остановленный маятник часов останавливает ход времени – не для всего прочего мира, для самих часов. И потому…
И потому у них с Камилло нет общего будущего.
Но у Камилло есть /будет/ хоть что-то вместо Рыжика – кусочек давно потерянного счастья, катушка для ниток, последний прощальный подарок и такая знакомая светлая улыбка со старой выцветшей фотографии. А у Рыжика не будет ничего, кроме сквозной раны – игольного ушка – на месте сердца… да.
Рыжик криво и горько улыбнулся осколками своей прежней, озорной мальчишеской улыбки. Порезался – на верхней губе набухла капелька крови, как раз на месте тёмной родинки. Опять посмотрел на рельсы. Ему сейчас срочно требовался кто-то, чтобы поговорить, чтобы вытянуть его сетью слов из тёмных омутов одиноких минут, из зыбких вод туманов... Рыжик со вздохом пошёл дальше по узенькой тропинке, неохотно удаляясь от трамвайных рельсов – этих чуть уловимо вибрировавших стальных нитей, до сих пор прочно связывавших его с Камилло. Несколько раз он оглянулся; потом перестал.
Где-то в залежах тумана, в его белёсом оперении, слабо светились окошки в домах посёлка трамвайщиц. Откуда-то издалека долетела грустная песня без слов – Рыжик узнал переливчатый, изменчивый голос леди Джанне. В этой песне были лунные заводи и ртутные цветки, и просьба к небесам – пусть перестанут лить воду, пусть позволят Рыжику дышать, а не захлёбываться этим влажным, бессмысленным временем… Леди Джанне все ещё была рядом с ним, пусть даже их разделяли туман и утро. И от этого делалось легче. Не так болело там, где нет сердца.
Стоя на балкончике своей комнаты, разорённой и изодранной в приступе отчаяния, Ртутная Дева всё пела, пророча счастливые звёзды и ясные небеса на нескончаемом пути Иглы Хаоса.
Две серебристые полоски ртути тянулись по холодным щекам, круглыми каплями скатывались на чёрную марлю и белую паутину длинного платья… леди Джанне, как и Рыжику, минуты сейчас тоже казались каплями – но не солёной воды, а ледяной ртути.
-Я спасу тебя, – пела она без слов, – я верну тебе всё, что ты растерял на своей долгой дороге, я спасу тебя, мой лунный цветок. Помни мои клятвы, помни нашу любовь длиною в ночь, и ночь длиною в вечность… не оглядывайся назад, Марджере, и не сожалей – всё, всё вернётся к тебе, дай только срок. Я буду твоими крыльями и твоим сердцем, не бойся, иди… я спасу тебя.
Рыжик, тряхнув головой, ускорил шаг. Он и сам не знал, куда ведёт эта тропинка – и рельсы, и жилые дома с их натопленными кухнями и уютным светом в окнах остались позади. Он просто шёл, радуясь, что волны времени вновь привычно расходятся перед ним и беззвучно смыкаются за спиной, а не пытаются удержать в себе, как бабочку в тягучей растопленной смоле.
Туман медленно таял, опадая на снег и камни лепестками белых цветков, и мир наполнялся светом и весной. За спиной загрохотали колёса – с круга конечной уходили в свои рейсы разные маршруты. И, возможно, Ленточка сейчас тоже вела свой трамвай по маршруту № 67д на Край Мира, обернув незрячее лицо к зданию Депо. Слушала песню леди Джанне и впивала в приборную панель длинные алые ногти в попытках не плакать…
Всё возможно. Всё могло происходить там, за спиной, в прошлом, но Рыжик больше не хотел даже думать это слово, не хотел признавать его существование. Иначе – утянет в себя, лишая воли. И навсегда оставит лежать на илистом дне в ласково-вкрадчивых, безжалостных (не освободиться) объятиях водорослей, широко открытыми глазами вечно вглядываясь в мили и литры минут воды над собой…
Рыжик передёрнулся и, ещё ускорив шаг, буквально вылетел на берег круглого озерца, как выбитая из бутылки с шампанским пробка. Резко остановился в шаге от лизавшего белый песок слабого прибоя.
Озерцо явно находилось над термальными источниками – в глубине бурлили горячие ключи, над водой поднимался пар, сквозь который, рождая радуги, светило солнце.
-Я тебя больше не боюсь, – сказал Рыжик воде с некоей претензией, но коснуться её так и не решился. Стянув сапожки, он походил немножко по тёплому песку у самой кромки прибоя, потом отрицательно помотал сам себе головой и забрался на большой валун, нависавший над озерцом. Устроился на тёплом охряном граните, изогнувшись на камне, словно змейка или ящерка. Уютно положил подбородок на скрещенные кисти, и надолго замер, греясь всем телом и ничегошеньки не думая.
Из дремотного оцепенения Рыжика вывело шуршание песка и шелест ткани, накатившие на эти безмолвные берега ещё одной, незримой, волной прибоя. К воде, осторожно переступая по круглым камушкам в алых туфельках на каблучке, спускалась девушка-трамвайщица. Со своего места на валуне Рыжику была видна только узкая смуглая спина в вырезе платья, да пучок тёмно-каштановых волос, сколотый на затылке гребнем с розами.
«Тоже погреться пришла, – довольно равнодушно подумал Рыжик, наблюдая сквозь дремотно полусомкнутые ресницы за темноволосой барышней. Та как раз спустилась к воде и сидела на валуне, развязывая ленты туфелек на щиколотках. – После праздника жажда одиночества порой бывает столь же жестока и неумолима, сколь и похмелье…».
Он чуть улыбнулся, подумав о ползающих по Депо в поисках утреннего рассола учёных и о жадно пьющих фирменный «Кривмолпродовский» кефирчик кисейных барышнях. Потом, всё ещё улыбаясь, нахмурил брови. Какая мысль его сейчас озадачила?.. Рыжик открыл левый глаз, скосив его в сторону девушки – та уже разулась и стояла в кромке слабого прибоя, зарывшись ногами в белый песок. Потом, словно разворачивающая лепестки роза, она в одно неуловимое движение покинула бутон алого платья, оставив его лежать на камнях. Потянулась всем телом и помахала в воздухе поднятыми вверх руками. Странный жест – кого она там приветствовала?..
Рыжик заинтересованно приподнялся над камнем – и тут понял, за что его мысли зацепились минутой раньше. Темноволосая девушка на берегу не была обитательницей Депо! Ни её строгое алое платье с иголочки, ни гладко причёсанные волосы совершенно не походили на изорванные, все в заплатках, сшитые из кисеи, шифона, бинтов, кружева и из ещё Са весть каких лоскутков наряды трамвайных барышень, на их украшенные цветками, пышные замысловатые причёски. А самое главное – у темноволосой незнакомки не было повязки на глазах…
Осознав сей факт, Рыжик удивлённо вздохнул, и этот вздох, прозрачным мотыльком пролетев над водой, спугнул уже вошедшую в озеро по пояс девушку. Резко обернувшись через плечо, она испуганно вскрикнула, и…
