-Ну… – Камилло уже хотел было доверить Ленточке свою тайну, но в последний момент всё же одумался и прикусил губу. Он не хотел расстраивать Ленточку в её последний день, а вернее, ночь после_жизни. Ведь завтра, освобождённая, Ленточка навсегда покинет Депо… так к чему ей груз Камилловых проблем – цепями на руках, якорями в этом мире?..

-Ну, Рыжик же собирался обменять наш пепелац, или как он его назвал – генератор накачки магнитного поля, а нам нужна защита от чернявок. Они вокруг постоянно лазают, достали хуже горькой редьки, – со второго раза ответил Диксон, почти не покривив душой. – Интересно кстати, на что и у кого Рыжик обменяет эту хренотень…

-Известно, у кого, – Ленточка поджала узкие алые губы. – У леди Джанне! Никто, кроме неё, ну и ещё главы Гильдии, цену за такую безумно дорогую вещь просто не даст. Только вот не знаю, что попросит твой Рыжик у Ртутной Девы взамен? И кстати – вряд ли после этой ночи она сможет с полным правом так называться. Ну, Ртутной ещё куда ни шло, но Девой?..

-Ленточка, – Диксон бережно коснулся локтя отвернувшейся к окну девушки. В стекле зыбко и смазанно отражалось её бледное личико со зло и печально перекосившимся ртом и повязкой на глазах. – Ленточка, поверь мне: Рыжик тебя не забудет, даже после… после ночи с леди Джанне. Вот увидишь. Хорош кукситься, тащи мне лучше своих барабулек. А то паштет я уже подъел.

-Так вот же они, – все ещё с отзвуком слёз в голосе звякнула Ленточка и махнула кружевным рукавом на непонятные чёрные кругляши. – Это озёрные рыбки, нафаршированные кусочками маринованного имбиря и орехами. Угощайся.

-Э… – Камилло покосился на кругляши. До него внезапно дошло, что светлые блямбочки на них – это рыбьи глазки. Но, поскольку Ленточка хищно караулила над его левым плечом, все ещё слегка обиженно шмыгая носом и скрестив руки на груди, Диксону пришлось зажать инстинкты в кулак и храбро откусить барабульки…

-М-м! – сообщил через минуту Камилло с набитым ртом.

-О, да, – добавил он ещё спустя пару минут, рубая рыбок с такой скоростью, что Майло рядом с ним показался бы медленным, словно улитка на склоне Фудзи. Барабульки, сочные, пряные и нежные, буквально таяли на языке. Ленточка удовлетворённо потёрла руки и похвалила:

-Вот и всё, а ты боялась, даже платье не помялось! В смысле, теперь ты понял, что зря пытался отказаться? То-то же, барабулек все не дураки отведать, их даже ведьмы едят. И ты вот ешь, так что за ушами трещит, хоть ты и из другого мира!

-Угу, – прочавкал Диксон, пытаясь одновременно говорить, жевать и вылизывать тарелку.

-Должно быть, я ведьма.

-Мужчин-ведьм не бывает, – засмеялась Ленточка. – У этих стерв рождаются только девочки. Сын у ведьмы такая же редкость, как и рождение дочери-Пряхи у айошей. Даже, наверное, такое ещё реже бывает. Единственный узмар, которого я знаю – нынешний глава Гильдии Изгнанников, Ариэль Арника. Но даже к нему, учёному, отношение на нашей стороне Озёр двоякое. Да, пусть он глава Гильдии, магистр и гений, пусть он сделал очень многое для нашего трамвайного депо, а кровь Арники уже наполовину алая ртуть, как и у нас всех. Вот только на вторую половину эта кровь – ведьмина топь. Кровь наших древних врагов. Мы всё время об этом помним.

-Постой, – Камилло оторвался от обгладывания …цатой по счёту барабульки,

-То есть узмар, это сын ведьмы?

-Ага. Это старинное слово, – согласно кивнула Ленточка, начиная убирать со стола.

-Хм… занятно, – опять задумчиво почесал в усах Диксон, вспомнив испуганные серые глаза и нервные паучьи пальцы Леонара. А также тот его вопрос: «Простите, вы… узмар?».

Дело в том, что о своей матери Диксон не знал ничего: со слов отца, она погибла во время кораблекрушения, когда всё их семейство перебиралось в Америку в начале войны. Камилло воспитывали именно отец и его сестра, Лили, – а от матери не осталось ничего. Ни чёрно-белой фотографии, ни какой-нибудь вещи, хранящей её запах и тепло рук, ни носового платка или тюбика помады, не уцелело даже завалящей бумажки вроде старых театральных билетов. Всё пошло ко дну, утонув в тёмных пучинах забвения. Всё исчезло. И в детстве, и даже в юности Камилло глупо и невпопад верил, что тут какая-то ошибка: может быть, неправильно посчитали уцелевших пассажиров, позабыли, пропустили. И не смыкались над той, что дала ему жизнь, молчаливые воды Атлантики – она всё-таки уцелела и сейчас там, где-нибудь на континенте, пытается отыскать следы своих родных,… Камилло искренне верил в это; он отчаянно жаждал чуда, но с проходящими годами эта жажда постепенно ушла и запряталась в дальний уголочек его души. Теперь он состарился, сам потерял того нерождённого ребёнка, – Диксон так и не узнал, сын это был, или дочь, – а потом и любимую жену. Казалось бы, всё давно оплакано и похоронено в памяти. Но сейчас – так неожиданно! – ожила забытая жажда, засыпала горло песком бредовых догадок и невнятных предчувствий…

-Эй, мухняша, что с тобой? Шпальника переел, зубы склеило? Ты чего молчишь и весь какой-то, того… перекошенный? – испуганная Ленточка помахала у него перед лицом забинтованными руками с крыльями белых кружев. – Диксон! Я с тобой разговариваю!

-А? – Камилло очнулся, встряхнув головой, и успокаивающим жестом положил ладонь на запястье Ленточки. – Прости, я задумался. Да и поздно уже, спать охота. Я хочу завтра на первом трамвае прокатиться, разбудишь?

-Конечно, да! Только тогда топай дрыхнуть, уже почти час ночи, а сорок восьмой выезжает в половину шестого утра. Топай-топай. Моя комната – седьмая от входа по левой стороне. Ты там устраивайся и чувствуй себя как дома, а мы с девчонками пойдём к полигону, Изгнанники вчера обещали нам какой-то невероятный фейерверк,… я только утром тебя растолкать заскочу.

Ленточка, расставив посуду, с треском захлопнула буфет.

-Эх, не так я хотела провести эту ночь, мухняша, совсем не так!

Камилло только молча сжал её тонкую холодную руку, не в силах сказать что-нибудь вроде «Ещё наверстаешь упущенное» или «Будет много других ночей» – это было бы самой подлой и ужасающей ложью, пусть даже во спасение. А Диксон не умел лгать. Не умел, и всё тут.

Проводив взглядом клочок белизны, бесшумно улетевший прочь по полутёмному коридору, Камилло тяжело вздохнул и, чуть ёжась, пошёл искать Ленточкину комнату.

На её двери обнаружился порезанный на тонкие ленты чёрный платок Рыжика, собранный в замысловатую композицию с алым маком в центре. Диксон ещё раз вздохнул, расшнуровывая на коврике ботинки, и несмело вошёл в обиталище Ленточки, налитое, словно стакан, соком спелой весенней луны. Повсюду бинты, марля, креп, шифон – кружевные цветы, гирлянды из расшитых причудливым орнаментом тканей, ленты, хрустальные подвески и цепочки бус. Из приоткрытой фрамуги тянуло сквозняком, и ткань тихо шелестела, будто переговаривалась тысяча бесплотных голосов. То дальше, то ближе – неумолчный шёпот, накатывающий на твоё обморочно замершее сердце незримой волной. У Камилло мурашки прошли по коже; ему вспомнилась пустая комната в Березниках и эхо прошлого, шелест дыхания, что давно уже замерло – и всё же ещё здесь…

В три решительных шага Диксон пересёк спальню и захлопнул фрамугу, едва не выбив в ней стёкла. Постоял у окна, глядя на соседние, такие же длинные кирпичные дома с растянутыми на плоских крышах бельевыми верёвками, бочками для дождевой воды и затейливыми флюгерами.

Луна заливала его бледное лицо ртутью, отражалась в зрачках, заставляя серо-голубые глаза мерцать, словно лепестки серебрянок, по капле втекала в его кровь.

Вздрогнув, Камилло провёл по лицу двумя руками, словно стряхивая с него лунный свет, и резко задёрнул тёмные шторы. Не снимая расшитого маками покрывала, улёгся на Ленточкину постель, вытянувшись во весь рост и заложив руки за голову. Он очень странно себя чувствовал: как будто у него пробиваются крылья, как будто что-то странное, что-то непостижимое готовится вырваться на свободу, расколов Камилло Диксона, подобно скорлупе. Душа старого домашнего пса линяла с него клочьями, обнажая… пока неясно, что или кого именно.