Я  бегу вниз на кухню и разбиваю кувшин молока об пол. Наверху, Саул закрывает  свою тяжелую книгу с громким хлопком, который я слышу сквозь потолок. Из-под  стола появляется Итан и начинает жужжать, лепетать и носиться по кухне, будто в  доме начался пожар. С криком и грохотом я выбегаю через заднюю дверь из дома в  сад. Пересекаю лужайку и бросаюсь в сторону ворот и лежащего за ними леса.  Ярость движет моими пухлыми ногами, и я даже не обращаю внимания на боль между  трущимися друг об друга ляжками. Сердце бешено колотится, а легкие горят огнем,  но я продолжаю бежать.

Мне  не стоило оборачиваться возле ворот. Я хотел лишь посмотреть, не следуют ли за  мной Саул и Итан. Нет. Но я вижу движение в доме матери. К стеклу кухонного  окна прижалось лицо. Как будто огромный белый заяц смотрит на меня своими  розовыми глазами. Это отец.

Моя  скользкая рука все равно ложится на кольцеобразную ручку ворот. Мне совсем не  нравятся эти глаза. Он - тот, кого мать держит запертым в соседнем доме. Тот, с  икающим голосом, который раньше по ночам проходил сквозь стену, когда я только  переехал сюда. Тогда он был зол, и он злится сейчас, глядя, как я пытаюсь  убежать. От его икающих визгов звенит стекло, и он поднимает вверх свои  козлиные ноги с твердой костью на конце. Начинает стучать и царапать стекло,  будто хочет добраться до меня. У отца за спиной, из темноты появляется лицо  матери, красное и воющее, потому что она слышала, как разбился кувшин. Из  материнской кухни доносится звук отпираемой двери, и я вижу, как отцовская  гримаса превращается в ухмылку. Мать выпускает его поймать меня.

Я  бегу от ворот, обратно к нашему дому, через молочно-зеленую лужайку, не  поворачивая головы. Но он слишком быстр. Достигнув кухни, я уже слышу у себя за  спиной приближающийся стук его костяных ног. Вскоре он уже сопит над моим  плечом, и я чую его козлиное дыхание. И сейчас я думаю о его желтых зубах, и о  том, как они кусают с деревянным щелканьем. Я хочу, чтобы у меня остановилось  сердце. Тогда все кончится очень быстро.

Тут  на кухню вбегает лепечущий Итан и не дает ему поймать меня. За спиной у меня  раздается грохот. Одна из розовых ламп разбивается об пол, стол скользит по  полу и ударяется в эмалированную плиту "Дэйнти Мэйд". Итану больно, и  я слышу, как он визжит, когда отец топчет его волосатую спину своими цокающими  ногами.

Я  бегу вверх по лестнице, и слышу, как мать начинает орать на отца за то, что тот  бьет Итана. Я проскальзываю себе в комнату, слыша доносящийся из кухни грохот и  вой, и придвигаю раскладушку к двери.

***

Теперь  я болею, лежу с лихорадкой, а сны у меня стали еще хуже. Я на два дня оставлен без  молока, и мне плохо от этого. Итан жужжит за дверью моей спальни. Он несет  какой-то безумный бред. Говорит, что молоко сделает меня лучше, и что мать  сердится. Когда она сердится, страдаем мы все. Со слов Итана, мать сказала, что  я больше никогда не пойду на работу. Говорит, что я поступил неправильно. Что я  - маленький ублюдок, которому нельзя доверять.

И  теперь мне больно внутри. В горле и легких сухость и першение. А в желудке, будто  битое стекло, режущее мягкие ткани. И тоненький голосок подсказывает мне попить  молоко, потому что он заполнит порезы и снимет боль. Все мои мысли заняты похожей  на крем жидкостью в кувшинах цвета слоновой кости. Эта тяга заставляет меня  рыдать горькими слезами, и я ненавижу себя еще больше. Я хочу лишь вернуться  назад во времени и отказаться от той работы на складе, где я впервые  познакомился с Саулом. Тогда я мог бы отказаться и от этой комнатушки и от сладкого-пресладкого  молока.

Лучше  б меня тошнило от одного вида молока в самом начале аренды. Я бы назло ей таскал  домой банки и пакеты с нормальной едой. И ни за что не стал бы пить то густое  пойло с привкусом потрохов. Но каждый вечер мать приносила его в огромных  кувшинах, слегка дымящееся, и оставляла на кухонном столе, чтобы сыновья могли поесть.  Звуки, издаваемые ими во время трапезы, заставляли меня задуматься о новом  жилье. И я съехал бы, не коснись я молока.

Всякий  раз, когда я оставлял коробку или бутылку в обычно пустующем холодильнике  "Дэйнти Мэйд", она выливала мое обычное "магазинное"  молоко, будто это какая-то отрава. Не имея другого выбора, я взял за привычку  хранить у себя под раскладушкой маленький запасной контейнер. Но однажды, когда  я вытряс из него последнюю каплю, и мне захотелось горячего чая, чтобы отогнать  ночную прохладу, меня вынудили попробовать ее продукт. Чтобы подбелить чай, я налил  в него чайную ложку ее молока из кувшина, оставленного на кухонном столе. Получилось  очень вкусно. Это был лучший чай, который я когда-либо пробовал. Густой и  сладкий, он согрел меня как стаканчик виски, и наполнил живот не хуже плотного  ужина. Затем, несколько дней спустя, я попробовал его с хлопьями. Добавил всего  несколько ложек, отвернув нос от запаха. Когда я ел, каждый глоток оборачивал  мое тело в теплые пуховые подушки и наполнял голову сонливостью и обещанием  хороших снов. Втайне я ходил к тому кувшину снова и снова, словно дремотный  медведь, нашедший в бревне медовые соты. В конце концов Итан увидел меня и  помчался в соседний дом. Когда он вернулся с матерью, та улыбалась, и щеки у  нее светились румянцем. Это было начало моих проблем.

Если  б только я доверился своим инстинктам. Возможно, предыдущий квартирант доверился  своим и сбежал. Понимаете, в той маленькой комнатке наверху, со шкафом,  засаленными обоями и детской раскладушкой, с которой у меня свешивались ноги, до  меня жил еще один человек. Я видел его метки и знаю, что ему снились эти сны.  Возможно, он прятался под кроватью от этих грез о плясках на молочно-зеленой  траве и выцарапывал остатки своего "я" на деревянных досках под  крошечными пружинками. Молоко, молоко, молоко, - царапал он снова и снова  ногтем или пряжкой от ремня. Ему была знакома эта тяга, когда тысячи рыболовных  крючков впиваются тебе в живот, и пронзительный внутренний голос кричит так,  что готовы лопнуть перепонки. Но где сейчас этот предыдущий квартирант? Если он  убежал, то смогу и я. Скоро.

***

Запертый  в комнате без молока, я пытался справиться с накатывавшими волнами желтой  лихорадки. Иногда голова у меня немного прояснялась, но не в положительном  смысле, как раньше на работе, перед тем, как я ужинал с аппетитом. Когда  позволяло самочувствие, и я мог немногого двигаться, я писал под кроватью  крошечные заметки для следующего человека, который займет эту комнату, будет  пить молоко и отдавать на стирку матери свою одежду.

Сейчас  отец стоит за дверью. Он поднимается каждый день и что-то чирикает, как  обезьяна, но я не впускаю его. До того, как я разбил молочный кувшин, мать  раньше пугала меня отцом. "Мой муж укусит тебя", - говорила она, -  "если ночью ты не пойдешь к Итану". Итану одиноко в своей маленькой  коробке, но солома в ней пахнет, как мясные стулья внизу, и терпеть не могу  находиться в ней с ним. Мне придется подождать, когда Итан и отец уйдут от  двери моей комнаты, тогда я предприму следующую попытку побега.

А  еще по ночам раздаются шумы. Самые худшие исходят из комнаты Саула.

С  тех пор, как я здесь, Саул придерживается одной и той же процедуры. После  работы и трапезы он всегда идет к себе в комнату, соседнюю с моей, читать свои  тяжелые книги, и не выходит до следующего утра. Ранним вечером, когда мать  стуком по стенам объявляет о начале комендантского часа, остальные отправляются  спать. Но сейчас, большую часть ночи я не сплю. Ворочаюсь и слышу, как она  поднимается по лестнице. Я знаю, что это она, потому что ноги у них звучат  по-разному, как и их голоса. Итан карабкается, Саул шаркает, отец цокает, а  мать семенит, как курица по соломе. Большинство ночей она поднимается по  лестнице, скребя своими птичьими ножками, и идет в комнату Саула. Затем я  зажимаю себе уши, чтобы не слышать те бухающие звуки.