На  кухне нашего дома мы зажигаем лампы, наполненные розовым маслом, и начинаем  ждать. Но ждать никогда не приходится очень долго. Они спешно входят через  заднюю дверь. Мать и брат, Итан. До того, как я начал пить молоко, мне было  интересно, что они делают в соседнем доме без света. Но как только начал пить,  перестал думать об этом.

Будь  тише воды, ниже травы. В присутствии матери лучше не поднимать глаз. Она  крупнее первого сына, Саула, но кожа такая же бледная. Опустив глаза в пол, я  вижу нижнюю часть ее цветочного платья, местами прилипшего к тучному телу. В  розоватом свете, среди мечущихся теней я вижу торчащие из-под подола воробьиные  ноги, будто ее рыхлое тело было насажено на два костных стержня, чтобы оно не  каталось по полу. Но эти ноги очень быстрые. Обычно у меня едва хватает времени  забежать наверх и спрятаться у себя в комнате, когда я слышу топот ее ног,  спешащих из соседнего дома.

Она  разговаривает со мной низким, гулким голосом. Говорит, что я поступил  неправильно. Отводя взгляд, я смотрю на крошечную эмблему "Дэйнти  Мэйд" на эмалированной плите, стоящей возле шаткого кухонного стола.  Прочитывая буквы, чтобы отвлечься от ее голоса, я вижу, что они сделаны из  хрома, как названия на радиаторных решетках старых машин.

-  Посмотри на меня, маленький ублюдок, - говорит она.

Я  качаю головой. Не хочу смотреть. Меня тошнит от нее. Даже сильнее, чем от  собственного отражения в зеркале. Наверное, поэтому в нашем доме нет зеркал, но  в окне автобуса я всегда вижу, что молоко сделало с моим лицом.

Под  ее тощими ногами мечутся тени, возможно, отбрасываемые ее быстро двигающимися  короткими руками. Ее хриплый голос становится громче. Я медленно поворачиваю  свое пылающее лицо от эмблемы "Дэйнти Мэйд" и смотрю на ее голые  руки. Локтей у нее нет. Пупырчатые культи заканчиваются детскими ручками.  Кукольные пальчики шевелятся, словно анемоны в заводи.

-  Посмотри на меня, маленький ублюдок.

На  этот раз я подчиняюсь.

Белые  глаза с багровыми зрачками торчат, как шпильки из похожего на подушку лица.  Голову венчает бесформенная копна тонких белых волос. Вокруг влажного рта тоже  растут волосы.

Она  говорит, что я поступил неправильно.

-  Никогда не приноси домой молоко и хлеб с улицы. Сколько раз тебе повторять?

Она  думает, что я уже готов. Готов к чему? Разве она не понимает, что я всегда буду  цепляться за остатки своего прежнего "я"? За те нечеткие образы, которые  жили в моей памяти до того, как во мне начала разгораться жажда молока?

Этот  нагоняй означает, что она побывала в моей маленькой комнатке и рылась в моих  вещах. Совершенно одна в неосвещенном доме, прибирается, пока я на работе, и  шарит вокруг. Представляю ее лицо, когда она обнаружила каравай и коробку  обычного молока, которые я принес вчера домой. Могу поспорить, что она кричала.

Разнос  вскоре заканчивается. Она собирается оставить меня сегодня без молока. На лице  у меня, должно быть, появляется выражение ужаса. Я чувствую, как растягиваются  мои пухлые щеки и морщится лоб. Но потом она улыбается. Все же, я получу свою  долю.

-  Где грязное белье? - спрашивает она. - Давай мне все.

Из-за  подола ее желто-коричневого, похожего на цирковой шатер платья появляется Итан.  Он рад меня видеть, и хочет, чтобы разнос закончился. Он резвится, как щенок. Что-то  лепечет мне своим странным жужжащим голосом. Но я с трудом понимаю смысл его  слов, даже спустя все это время. В мои обязанности входит развлекать Итана,  поэтому, чтобы угодить бдительной матери, я все время стараюсь изображать  глупую улыбку, пока не начинает болеть лицо. Его маленькое тельце носится по  кухне, словно бочка на крошечных ножках, волосатых, как у старика. Лепечет,  лепечет, лепечет. Он когда-нибудь вообще затыкается? Иногда я хочу шлепнуть по  его маленькому поросячьему лицу. Но он лишь убежит в соседний дом и пожалуется  матери.

Собрав  белье в белые наволочки для подушек, мать уходит из кухни к себе домой. Саул,  Итан и я сидим на кухне вокруг деревянного стола, в мерцающем розовом свете и  ждем. Своими локтями мы качаем стол, на котором стоят масляные лампы. Их свет  отбрасывает рябь на коричневые шкафы, блестит на стеклянных окнах и отражается  от фарфоровых тарелок, к которым нам запрещено прикасаться.

Мы  начинаем тяжело вздыхать и зевать, когда слышим, что мать возвращается. Она  идет вразвалочку через лужайку, заставляя нас ждать, как огромная ощипанная  гусыня без клюва.

Молоко!  Вот молоко, пенящееся и плещущееся в больших, цвета слоновой кости кувшинах.  Она несет его на широком жестяном подносе, раскрашенном в зеленые, синие и  красные полосы. Ее крошечные пальчики держат поднос под подбородком - ей он  всегда кажется очень тяжелым. По одному кувшину каждому. Саул, Итан и я  начинаем немного поскуливать от волнения. Запах теплых сливок заполняет мои  ноздри, и я почти вижу маленькие пузырьки на поверхности жидкости. Это все равно,  что голодать и умирать от жажды, находясь рядом со свежим лакомством. Нужно  пить быстро. Глотать большими глотками, давая молоку загустеть в тебе, и так,  пока не наполнится живот. А еще хлеб. Жирный хлеб, смоченный в сливках.

-  Спокойно, мальчики, - говорит она.

Но  мы слышим лишь шипение, когда закрываем глаза и начинаем есть.

***

После  трапезы я бегу к себе наверх, чтобы убедиться, что мать ничего не стащила. Я  знаю, что она была у меня в комнате, чтобы забрать обычные хлеб и молоко,  которое кажется мне теперь пресным, жидким, и меня от него тошнит. Оно выходит  фонтаном, едва коснувшись моего желудка. Но может, - говорю я себе, - приносное  молоко сможет ослабить силу материнского.

В  спальне я начинаю рыться на дне пахнущего нафталином шкафа, проверяя свой маленький  тайник. Там, в обувной коробке, должны быть расческа, бумажник и сломанные  часы. Все остальное исчезло. Раньше там лежали письма, перевязанные резинкой,  но мать забрала их. Этот дом не имеет номера, и семье все равно никто не пишет.  Но раньше люди писали письма в контору, где работаем мы с Саулом. Какое-то  время одна девушка присылала письма и открытки, и мне нравилась одна, с  надписью "С днем рожденья". Большие розовые буквы спереди, и синее  число "30" внутри.

И  хотя больше из коробки ничего не пропало, я вижу, что содержимое было  потревожено. Маленькие ручки матери побывали здесь. К счастью, у меня под  матрасом сохранилось фото девушки. Я хочу помнить ее. Как и там, в конторе, пока  голод не начинает расти, и я не принимаюсь кружиться вокруг маленького белого  столика с лежащей на нем металлической фляжкой. Но когда я не нахожу фото  девушки с угольными глазами, худеньким тельцем и длинными каштановыми волосами,  ярость выплескивается наружу. Мать забрала снимок вместе с хлебом и молоком.

Ярость  закипает во мне, и на теле выступает пот. Я снова решаю сбежать. Появляются те  же чувства, что и раньше, когда я пробежал сквозь лес и сумел добраться до  ворот. Но тогда я не был еще таким толстым и сонным, и холодный снег все время  бодрил меня. Я ненавижу себя за то, что стал пить молоко. Если б я не трогал  его в самом начале аренды, я жил бы с той девушкой, а не с матерью. К ярости  примешивается ненависть.