Гасиды не хотели и не могли поверить в это. Всю ночь, не смыкая глаз, они скакали, сопровождая Насими, высекая искры из-под копыт своих коней, а утром, став у последнего родника на шемахинско-шабранской дороге, развели костер, разогрели окаменевшие чуреки и вяленое мясо и сели за трапезу. И тогда поверенный Фазла среди гасидов, дервиш Фаада, не сдержался и задал вопрос, волновавший всех:

- Ты в самом деле решил идти к Диву, Сеид? Это же безумие!

Насими стоял, устремив взгляд на перевал, за которым был вражеский стан, и водил огненной головешкой по щекам и подбородку; полумесяцы его бровей дрожали мелкой дрожью. Мюриды имели обыкновение легкими прикосновениями огня освобождаться от усталости, горестей, боли и смятения и, изгоняя их из себя, успокаивались. Сеид же, как показалось гасидам, не изгонял, а наполнял свое тело огнем и, отзываясь на эти прикосновения дрожью, все более распрямлялся и напрягался. Непостижимой загадкой было для гасидов бессмысленное самопожертвование человека, который так доказательно опроверг бессмысленность самопожертвования мюридов и отвратил их от него. Теперь же, получив от Дервиша Гаджи сведения о ста тысячах голов и трехдневном сроке, вместо того чтобы остаться с мюридами и предпринять что-то для их спасения, он сам идет на бессмысленную гибель и не считает нужным ответить на вполне законный вопрос поверенного Фазла дервиша Фаады. Гасиды смотрели на Насими с явным осуждением. Но Насими отнюдь не был безучастен ни к вопросу Фаады, ни к осуждающим взглядам гасидов.

Семь лет назад, получив хиргу на ритуальном меджлисе, он прочитал газель, воспевающую священную одежду мужей-героев, и участники меджлиса посоветовали изменить одну строку в той газели: "Муки холода облегчает эта бабочка", ибо, по их мнению, строка эта, в особенности же слово "холод", низводит священное одеяние в вещь для прикрытия тела. Один лишь Фазл был иного мнения: "Сын мой, Сеид Али, сказал не "холод", а "муки холода", а это значит, что он разумеет огонь любви в сердцах мюридов, надевающих мою хиргу".

"Но почему же, возразили участники меджлиса, - там, где другие поэты изощряются в выборе высоких слов для воспевания высокого, Сеид Али берет слова обыкновенные, ничем не примечательные?"

"Но разве единство возвышенного и простого проистекает не из сути нашего учения, дети мои? Я одобряю газель и выражаю свою благодарность!" - сказал Фазл, думая на этом завершить спор.

Но меджлис поэтов и ученых, именуемый меджлисом совершенных, не согласился с ним. "Природа наша не принимает обыденности, Устад! Слово, низводящее священное одеяние до обыкновенной одежды, должно быть стерто", - сказали они.

Уже из этого первого спора явствовало, что даже одно слово может вызвать резкий протест и нетерпимость.

Позже, после таких споров, Насими не раз жаловался своей совершенноликой, что лицо его, зеркало его человеческой сути, разбивают вдребезги камнями непонимания и нетерпимости.

Совершенные члены меджлиса совершенных, забыв о том, что Фазл, называемый богом, есть в то же время человек и, подобно всем, находится на пути познания, обожествляли его и, утверждая, что "все идолы ложны", поклонялись ему, а вместе с ним и всему, что связано с ним, начиная с хирги и кончая деревянным мечом, как идолопоклонники. "Все истины узри в нем и не ищи иной", - говорили они и тем самым закрывали себе и другим путь к познанию. И не по этой ли причине предано забвению главное положение учения, согласно которому все в мире построено на воздействии наивысшего на простейшее, совершенного на невежественное? И не потому ли, что забыто главное положение учения Фазла, никому из совершенных не пришло на ум послать дервиша на намаз пред Дивом и воздействовать на него? И теперь, когда Насими пришел к этой мысли, ему говорят: "Это безумие!" Даже сейчас, когда он получил право на безмерность, они стремятся ограничить его и не могут в такой тяжкий и опасный час, когда решается судьба каравана, обойтись без излишних споров.

И разве вчера вечером не сам дервиш Фаада доставил ему послание мовлана Таджэддина, в котором тот для сведения всех рыцарей символического меча писал со слов Фазла: "Учение наше должно распространяться до тех пор, пока последний правитель на земле не заменит свой меч деревянным символическим мечом. Колебания в караване будут происходить до тех пор, пока все армии в мире не обезоружены и существует опасность и страх. Чтобы терпеть и не допускать ошибок, мои дервиши должны хранить верность единственно истинному оружию священному символическому мечу и, не страшась никого и ничего, проповедовать, дабы доказать ложность идолопоклонничества и единство человечества. Всюду и всегда, во всех обстоятельствах опираться на могущество священного символа и только в нем одном видеть спасение". Память Насими восприняла в себя слова эти сразу и целиком, потому что слова Фазла уже жили в нем, зародившись как результат непрерывных раздумий о судьбах каравана на пути единства.

Выслушав вчера у стен Шемахи вести Дервиша Гаджи, он понял, что погром неотвратим, и тогда-то и решился на намаз перед Дивом.

Так уж трудно понять это дервишу Фааде? Или, быть может, он, как когда-то, снова перешел на позиции халифов и Юсифа?

Насими резким движением отбросил головешку, потер лицо мелким песочком с родникового дна, умылся и, не заметив, что гасиды накрыли для него отдельную скатерть во главе, подсел сбоку, ниже всех, и поверх очага посмотрел в лицо дервишу Фааде.

- Моя решимость свершить намаз перед Дивом - это не безумие, а совершенство, Фаада! - сказал он с укором: протестующие глаза его стали, казалось, еще больше. - Если вернусь жив, расскажу вам о плодах своего намаза, и, надеюсь, вы никогда больше не повторите ошибку халифов и не станете пытаться ограничить меня.

Гасидов ошеломили эти слова. Халиф, с проявившейся в нем волей Хакка, опасался ограничений. Фаада, лицо котрого от постоянной верховой езды на солнце и ветру стало похоже на лицо абиссинца, чуть приметно покраснел.

- Как мы можем ограничить тебя, Сеид? - сказал он. - Если мы когда-то доносили халифам о том, что ты открыто провозглашаешь тайные истины, то это было по неразумению нашему и по приказу халифов. Мы, гасиды, давно поняли, что Фазл углядел в тебе высший дух. А сейчас мы высказываем тебе наши опасения. Всю ночь мы изумленно спрашивали друг друга: зачем это дервишество? Мы знаем смысл и причину самопожертвования Фазла, но какой смысл в гибели Насими? Вот о чем мы думаем. Если бы ты предпринял дервишество в армию, то мы могли бы предположить, что ты намерен разыскать Тайного мюрида и, с его помощью проникнув к наследникам, изучающим нашу правду, попытался поправить дело их руками. Но ты идешь не в армию, ты идешь к Диву! Прости меня, Сеид, и растолкуй: если такое дервишество возможно, то почему сам Фазл ни о чем таком не говорил?