Глеб сидел, прижавшись затылком к теплому и гладкому пластику перегородки купе, и не сводил глаз с попутчицы. Ему не было страшно или неловко оттого, что она могла перехватить его взгляд, и такое достаточно назойливое поведение вовсе не казалось ему бестактностью. Наоборот, с удивлением и радостью чувствовал он, как поднимается в нем волна щемящей нежности к этой, как ему казалось, одинокой и беззащитной девушке, и он не пытался той волне препятствовать. Внезапное чувство вызывало никогда ранее не испытываемую им радость, от которой так сладко замирало сердце, и кружилась голова. Ему страстно захотелось каким-либо образом помочь ей, да хоть испариться и выпасть каплями дождя, но прогнать печаль из ее глаз. И он смог бы это сделать, не испугался бы, вот только кто-нибудь научил бы его, как. Никогда не робевший ранее в присутствии девушек, Глеб не смел теперь прервать затянувшееся молчание. Не зная, как помочь девушке, он все больше ощущал свою вину перед ней и страдал. Радость и страдание поселились и жили в его сердце одновременно, парень был удивлен и не знал, как к этому относиться. И не относился никак, просто переживал новое для себя состояние.

Время шло, тянулись минуты томительного для Глеба молчания, лишь поскрипывание вагона да стук колес нарушали его. Попутчик, про которого он позабыл уже, темной глыбой безмолвствовал в углу купе. Глеб ничего не замечал.

Вдруг девушка подняла голову и взглянула на Глеба, прямо, так, что не избежать. Его поразили ее глаза. Они были цвета ночи, и, как и в настоящей ночи, где-то в бесконечной их глубине вспыхивали огоньки. Длинные ресницы бросали густую тень на глаза и превращали их глубину в бездну. Сейчас ее взгляд бросал вызов, а глаза таили угрозу. Или это ему показалось?

С запозданием, Глеб отвел взгляд в сторону. Он вспыхнул, покраснел. Смущение, словно маска, чужая и потому неудобная, легло на его лицо.

- Почему вы так смотрите на меня? - спросила девушка. Голос ее трепетал еле сдерживаемой внезапной яростью. - Кто вам дал право вот так нагло на меня пялиться?

"Ничего себе, влип..." - подумал Глеб.

- Что вы... - пролепетал он. - Просто я...

Но девушка не слушала его объяснений, ее несло.

- Просто! - выкрикивала она. - У вас все просто! Просто посмотрели, просто пожалели, так, для себя, чтобы почувствовать свое великодушие, свое сострадание. Чтобы после так же просто отвернуться и позабыть навсегда. Не нужно, вы слышите, не нужно никого жалеть просто так. Вы же унижаете этой простотой и этой жалостью! Понимаете? Ведь это легко понять. Просто можно пожалеть дрожащую от холода под забором собачонку, а человека - нельзя!

Глеб вспыхнул еще сильней от этого потока несправедливых слов. Он не был согласен. Он имел что возразить.

- Постойте! - загорячился он. - Что вы такое говорите? И зачем все это? Я действительно смотрел на вас, но совсем не из жалости. У меня и в мыслях не было вас жалеть, мне вообще кажется, что никакая жалость вам не нужна. Хотя лично я не вижу в ней ничего постыдного. Напротив, мне показалось, что вы чем-то глубоко опечалены, и вот вашу печаль я хотел понять. И...

- И вы подумали, что очень хорошо и удобно пожалеть человека вот так, со стороны, ничем себя не утруждая. Потешиться своим великодушием. Это не великодушие, не обольщайтесь.

- Ради Бога, успокойтесь? - миролюбиво увещевал девушку Глеб. - Я же не хотел вас обидеть, поверьте. Он мучительно подбирал слова. Ему в страшном сне не могло бы привидеться, что начинать разговор с по-настоящему потрясшей его девушкой ему придется на таких высоких тонах, поэтому он старался сказать то, что поможет все уладить. - Вы очень красивая, я просто не мог отвести взгляд. Ну, простите меня. Пожалуйста!

Девушка махнула рукой. Вспышка гнева улеглась так же быстро, как и наступила, в глазах ее появилось виноватое выражение. Она прикрыла глаза и помассировала лоб, успокаиваясь.

- Да ладно вам, не сочиняйте, - сказала. - И простите, простите, не обращайте на меня внимания.

Она хотела сказать что-то еще, но не сказала, умолкла на полуслове, затихла, опять ушла в себя, в свои нелегкие, видно по всему, думы. Глебу даже стало страшно, показалось, что он не услышит от нее больше ни единого слова, и что промолчит она вот так до самого конца поездки. А когда, кстати, ей выходить? Какая станция ее? Когда она будет, через час, два, три?

В это время прогромыхала, открываясь, дверь, и в купе заглянуло сердитое лицо проводницы над кипой прижатого к груди постельного белья.

"Ну, вот почему двери всегда так грохочут, а проводницы такие сердитые?" - успело пронестись в голове Глеба до того, как хозяйка вагона осипшим от неизвестной причины голосом спросила:

- Постель брать будем?

Глеб посмотрел на девушку. Та поневоле и с видимой неохотой отмахнулась от своих мыслей и вновь обратилась к реальности.

- Постель? - спросила она. - Да, мне, пожалуйста, дайте.

- Будем, будем, - поддержал ее Глеб, внезапно радуясь ставшему очевидным факту, что попутчица, по крайней мере, скоро сходить с поезда не собирается.

Глеб поднялся, отобрал у проводницы два комплекта белья и сразу за них расплатился. Женщина напоследок бросила на него хмурый взгляд из-под бровей и сердито захлопнула дверь. Один комплект Глеб положил на диван рядом с девушкой, другой закинул на свою верхнюю полку напротив. Третий их попутчик, мужчина в белой кепке, все так же монументально спал. "Наверное, ему скоро", - подумал Глеб мимолетом и перестал о нем думать.

Когда он вернулся за стол, девушка протянула ему рубль - за постель: - Возьмите.

Глеб неожиданно сконфузился от неудобстваи ненужности этого рубля. Не зная, что с ним делать, чувствуя на себе взгляд девушки, он не смог от рубля отмахнуться. Взял деньги, едва взглянув на них, и положил на край стола. Вдруг почувствовал колкое беспокойство, и быстро спрятал бежево-зеленую банкноту под книгу на столе. И после всех этих манипуляций с рублем неожиданно покраснел. Разозлился на себя и, чтобы скрыть все свои переживания, напустился на девушку с вопросами.

- Можно вас спросить? Возвращаюсь к нашему разговору... А почему вы так настроены против жалости? Мне кажется, это не самое плохое чувство.

Глеб говорил быстро, словно боясь, как бы попутчица вновь не спряталась, не отгородилась от него своей тайной.

- Вы простите, что я снова на эту неприятную, наверное, для вас тему, но меня искренне удивляет ваше отношение к жалости. И не только ваше - если брать шире. Сейчас многие высказываются подобным образом. Модно, наверное. Они повторяют чужие слова, совсем не понимая и не помня, по какому случаю те были сказаны. К вам это, конечно, не относится. Вы, я вижу, искренни. Я так думаю, что жалостью нельзя обидеть. Обидно, и даже стыдно, быть жалким, но тот, кто жалок жалости как раз не вызывает, тут другое. И чем, кстати, вы предлагаете заменить жалость? Равнодушием?

- Только вот этого не надо, я не подхватываю ничьих слов! - категорическим жестом открытой ладони отмела она от себя обвинения. - Но я действительно не люблю жалости и не хочу ее по отношению к себе. Вот, кстати, а вам разве никогда не хотелось, чтобы окружающие были к вам равнодушны? Или, иными словами, чтобы оставили вас в покое? Нет? Значит, вам не понять меня, потому что у меня как раз такое состояние. Нет, что угодно, но жалости я не хочу!

- На Руси говорят, что если жалеет - значит любит. Разве это не верно? - возразил Глеб.

- Ах, оставьте! - устало махнула рукой девушка. Ей явно не хотелось разговаривать. Она замолчала и, отвернувшись к окну, словно впала в оцепенение, будто разглядев в ночной тьме то, что лишь ей одной там было дано разглядеть. Медленно тянулись, вязко текли, не растекаясь, минуты молчания. Глеб был раздосадован тем, как сложился разговор и ругал себя за то, что не так и не то говорил, и лишь зря расстроил человека. Мысли его были путанными, непричесанными, как говорила порой его мама, да оно и понятно: что-то с ним происходило необычное, неспокойно было на душе - откуда тут взяться гладким мыслям?