Annotation
Последняя из рукописей, найденных на чердаке, но самая ранняя по датировке.
Тарасов Геннадий Владимирович
Тарасов Геннадий Владимирович
Дом Счастливого Камня
Дом Счастливого Камня
1.
В разгаре был вечер, один из тех летних вечеров конца августа, которые не утратили еще присущего лету очарования, но в сумеречной холодности которых уже ощущается приближение осени. Глеб, студент третьекурсник, сидел у окна в купе скорого поезда, который через несколько минут должен был унести его в город К***, в котором, он знал, его уже заждались товарищи, институт, учеба... Кончились каникулы, прощай, лето!
Сидя у окна, он с интересом наблюдал, как на перроне суетился, кричал, куда-то бежал разношерстный люд. Ему занятно было по виду людей угадывать, кто из них провожал, кто уезжал, а кто, наоборот, только что прибыл из неведомого далека. Занятие это развлекало его в некоторой степени, но, тем не менее, в душе его властвовала грусть. Ему жаль было прошедшего лета, которое хоть и не выделялось ничем особенным из ряда предыдущих, но было и не хуже других, и оно уже было, уже прошло, уже отправилось обычной тропой в страну воспоминаний. Но одной ногой лето оставалось еще здесь, еще воздействовало на чувства непосредственно и прямо, и заслоняло его, по мере сил, от тех забот, что ждали его в К***. И, конечно же, грустно было ему еще и от того, что снова приходилось оставлять одну дома его старенькую мать, единственного на всем белом свете родного ему человека.
Мать Глеба не провожала - так у них было заведено, прощаться дома. На этом настоял сам Глеб, потому что не мог выносить, когда плачет мать. Ее слезы жгли ему душу и, видя их, он просто не в состоянии был уехать. Но и дома Глеб хитрил, вел себя так, будто ему только что, невзначай, пришла мысль пойти прогуляться, и он скоро вернется обратно. Он вскакивал, хватал вещи, приготовленные заранее и оставленные в уголке у двери, наспех чмокал мать в щеку и мчался на вокзал, зная, что мать стоит у окна и машет ему в след рукой. Так было и в этот раз.
До отправления оставалось всего две минуты, а в купе кроме него находился еще лишь один пассажир. Это был молодой мужчина, достаточно странный, как показалось Глебу. Мужчина занял свое место раньше, и когда Глеб вошел в купе, он уже спал, привалившись спиной к стене и надвинув на глаза козырек белой полотняной кепки. Кепка казалась слишком маленькой и непонятно как держалась на его голове, из которой во все стороны торчали непокорные рыжие кудри. Бросились в глаза плотная, мощная фигура с короткой бычьей шеей и вдавленный в грудь солидный квадрат подбородка. Тяжелые сильные его руки были спокойно сложены на груди. Никаких его вещей в купе заметно не было, быть может, он убрал их под полку, по одежде тоже нельзя было предположить ничего о роде его занятий, а дурацкая кепка просто сбивала с толку. Мужчина ни разу не пошевелился, ни вздохнул, ни охнул, порой казалось, что он неживой вовсе, вроде манекена, так, дополнение к интерьеру. И вскоре Глеб привык к его присутствию, как привыкают к наличию в комнате шкафа, но изредка все же продолжал бросать на попутчика тревожные взгляды.
Наконец, где-то впереди тяжело и протяжно вздохнул тепловоз. Поезд дернулся раз, другой и словно в нерешительности стронулся с места. Обретая уверенность в себе по мере движения, продираясь сквозь железную паутину выходящих стрелок, он начал набирать скорость. Колеса завели свой нехитрый мотивчик.
Впереди Глеба ждала ночь пути, и он уже было решил, что провести ее ему придется в обществе рыжего в кепке попутчика, как клацнула защелкой и откатилась в сторону дверь. Глеб отвлекся от стремительного бега пейзажа за окном и оглянулся.
На пороге стояла девушка.
Одного взгляда Глебу было достаточно, чтобы увидеть, понять и почувствовать, как она хороша. И почему-то вдруг сразу тоскливо заныло его сердце. Отчего? Почему? Он не знал ответа.
- Здравствуйте! - сказала девушка. И, окинув взглядом купе, сообщила: - Кажется, здесь мое место.
- Пожалуйста, пожалуйста! - всколыхнулся Глеб. - Позвольте, я вам помогу.
Девушка улыбнулась в ответ, что означало, что она согласна принять его помощь.
Глеб вскочил, зная, что навсегда запомнит этот лучистый взгляд и этот бархатный голос. Торопливо и несколько неловко он выбрался из-за стола, взял большой кожаный чемодан и, запрокинув голову, стал примеряться, выискивая для него место на третьей полке, но девушка его остановила.
- Нет, нет, - сказала она. - Положите его, пожалуйста, вниз, под полку.
Глеб с готовностью поднял крышку дивана и убрал туда чемодан. Кожаное тело кофра заняло все свободное пространство, отведенное для багажа.
- Как вы с ним управляетесь? - полюбопытствовал Глеб.
- С трудом, - вздохнув, ответила девушка. - Спасибо вам.
Ее слова, словно капли, сорвавшиеся со свода чудесной пещеры, раздробились на тысячи осколков и отозвались в душе Глеба звоном тысячи колокольчиков. Его лицо полыхнуло жаром, он смущенно хмыкнул, зачем-то потер руки и вернулся на свое место у окна.
Девушка поставила на полку в угол цветной пакет, доверху набитый грушами и какими-то свертками, и присела к окну. Положила руки с сомкнутыми пальцами на стол.
- Едем... - сказала только для себя самой она.
Лицо девушки поразило Глеба своим печальным выражением и грустью, которой были полны ее глаза. Грусть, казалось, таилась в каждой черточке ее лица - в изгибе тонких бровей, в намеке опущенных уголков чуть полных губ, в резком контрасте между белизной кожи лица и угольным блеском обрамлявших его волос. Но печаль совсем не портила ее лица, а лишь добавляла ему какую-то странную трагическую прелесть. И, все-таки, печаль не была главным качеством ее облика. Глеб показалось, он сразу почувствовал, что следом за девушкой в купе вошла тайна. Они были неразлучны, девушка и тайна, которая укутывала ее своим дымчатым покрывалом, скрывая от чужих любопытствующих взглядов, вырастая стеной между ней и остальным внешним миром. Стена казалась непрочной, стеклянной, тайна манила кажущейся простотой отгадки, но ошибочное представление быстро опрокидывалось и рассеивалось, ибо первая же попытка преодолеть препятствия заканчивалась убедительной неудачей. Глебу почему-то казалось, что он-то, он имеет полное право эту тайну разгадывать. Более того, он считал это своим долгом. Почему? Кто уверил его в том, что он имеет право, что должен, просто обязан разгадать загадку этой, впервые встреченной им и совершенно незнакомой ему девушки? Для него это был не вопрос. Он просто знал, что вот с этого момента - он должен.
Девушка смотрела в окно, но глаза ее, похоже, видели совсем не то, что проносилось перед ними. Глебу показалось, что она забыла о попутчиках, вообще не помнит о том, что находится в поезде, который несет ее в ночь. Мысли ее были далеко, по ту сторону тайны, укрывшей отблесками печали ее лицо.
А за ставшей зеркальной гладью окна темными отлетала назад погрузившаяся в ночную быль земля. На фоне иссиня-черного, проломленного наискосок Млечным путем и потому все-таки светлого неба, определялись бесконечной синусоидой контуры крон деревьев, сплошной стеной возвышавшихся вдоль дороги. В просветах между деревьями изредка выстреливали далекие огоньки. Маленькими островками света посреди черного океана ночи возникали из ничего полустанки и переезды, загодя оповещая о своем приближении нарастающим звоном и гудом, наплывали, раскрывались на мгновение яркими видениями и, словно сорванные ветром листья или обрывки афиш, уносились прочь, в никуда стремительным бегом поезда.
Состав проламывался сквозь темень ночи, несся напролом к назначенной далекой цели, вспарывая пространство огненной лентой. Он летел, словно в другом измерении времени - для тех, кто смотрел на него со стороны. И неясными желаниями, необъяснимой тоской вспыхивали души таких наблюдателей. Им казалось, что это сама жизнь проносится мимо и без них, оставляя их прозябать на обочине. В самом же поезде все воспринималось, и все было совершенно по-другому. Уютный, льнувший к стенам свет неоновых светильников, едва воспринимаемый слухом монотонный перестук колес, похожий на забытую мелодию, которая живет свое жизнью, покачивания и неожиданные броски вагонов в стороны - все это, как обычно, создавало замкнутый, переходной мир иной реальности и настраивало мысли на философский лад. Мысли обращались к темам, кажущимся ужасно важными именно в этот момент времени, а сознание убаюкивалось и завораживалось неясностью и неопределенностью того, что могло ждать уже за следующим поворотом дороги.
