Тогда пущены были в ход все средства, чтобы отклонить императора от его намерения посетить его прежнюю больную приятельницу. Он уже начал совершать прогулки по направлению к Смольному, но Кутайсов, который в своей новой должности обер-шталмейстера всюду его сопровождал, сумел возбудить самолюбие Павла и таким образом помешал ему сделать первый шаг к сближению.
С другой стороны императрица заметила, что Павел колеблется и, очевидно, желает повидаться с Нелидовой, поспешила дать этому примирению напрасную торжественность. Она устроила блестящий вечер, на котором обещал быть и император. Шайка уже считала себя погибшей, и графиня Лопухина и Кутайсов старались вызвать у императора неприятное чувство, что он опять попадает в сети императрицы и Нелидовой.
Павел долго колебался и в 7 часов вечера послал сказать, что он не будет. Он сделал больше: он торжественно обещал Лопухиной никогда не посещать Смольного, пока там живет Нелидова.
Какие многообразные последствия, какие счастливые перемены мог бы принести один час разговора, при котором заговорило бы долго сдерживаемое желание задушевности и дружбы, которой была нанесена такая рана. Необыкновенная впечатлительность Павла ожила бы от воспоминаний старого, которое всегда действует так сильно и та цель деятельности, которую ему указала бы бескорыстная дружба, вывела бы его на правильный путь, с которого его постарались совратить.
Спустя некоторое время я был приятно изумлен визитом гр. Вельегорского, который проезжал через Митаву. Он сообщил мне, что опала с него снята и что он даже надеется опять поступить на службу. Эта новость доставила мне тем большее удовлетворение, что я видел здесь счастливое предзнаменование для самого себя.
Моя жена написала Нелидовой письмо, в котором осведомлялась о ее здоровье. В ответ последняя, между прочим, писала: «Я поставила себе законом не видаться ни с кем, кроме подруг по институту и от этого твердого решения отступать не хочу». В самом деле она ни разу не приезжала в город и проводила жизнь в большом уединении.
Едва уехал Вельегорский, как явился ко мне старший сын Шуазеля с известием, что его отец и генерал Ламберт высланы. Он между прочим сообщил, что его отец собирается нас посетить. Моя жена была очень испугана этим посещением, опасаясь, что он наделает нам бед. Она просила его передать отцу наше извинение в том, что мы не решаемся принять его у себя, так как мы сами значимся в списки лиц, подвергшихся высылке.
Поведение императора относительно Шуазеля и Ламберта встревожило меня за участь Людовика XVIII. Я говорил об этом с аббатом Мари. Но все эти господа до того были уверены в благосклонности Павла, что я не настаивал на своих предостережениях.
В самом деле император предложил королю скрепить узы связавшей их дружбы и братства и принял орден св. Духа и св. Лазаря, прислав с своей стороны королю орден св.
Андрея Первозванного и крест ордена Иоаннитов. Король воспользовался случаем и пожаловал орден св. Лазаря Палену, Растопчину и Панину. С разрешения императора тот же орден был пожалован митавскому губернатору и генералу барону Ферзену. Везти в Петербург орден св. Духа было поручено аббату де Фирмон, а орден св. Лазаря г. Коссе. Оба они были осыпаны знаками милости. Де Фирмон говорил, что невозможно быть любезнее и привлекательнее, чем был Павел в беседе с ним.
Легко понять, что со стороны Людовика XVIII и окружавших его это было проявление новой угодливости, которая должна была увлечь Павла. Все питали твердую уверенность, которой я, однако, не разделял, о чем я со своей обычной прямотой и сказал аббату Мари. Но со свойственной французам учтивостью мне заметили, что вследствие своей личной неудачи вещи представляются мне в мрачном свете и что можно вполне полагаться на лояльность Павла и на поддержку Растопчина.
Между тем наступил купальный сезон. Мы отправились в Бальдон и встретили там бывшего генерал-прокурора Беклешова, бывшего президента академии художеств и бывшего посланника гр. Шуазель-Гуффрие, бывшего генерала Экеля и многих других бывших, которые все искали хотя некоторого облегчения своих физических немощей, и в этом находили единственное развлечение от своих нравственных страданий.
Несчастье сближает людей в особенности, если они испытали одинаковую несправедливость. Деревенский храм Наяд служил для нас сборным пунктом. В начале разговоры шли о болезни и тщательно избегали взаимного сближения из опасения шпионов. И действительно, через несколько дней мы заметили две три подозрительные фигуры. Но было не трудно держаться от них подальше или направить их на ложный след.
Я был очень рад, что познакомился с Беклешовым поближе. Его открытое лицо, его простое, хотя несколько резкое обращение понравились мне. Не говоря про императора ни дурного, ни хорошего, мы толковали о разных мероприятиях и я не слыхал от него ни одного несправедливого приговора, хотя и не всегда был согласен с ним относительно некоторых лиц, насчет которых у него были свои предрассудки. Однажды разговор зашел о моем печальном положении и он сказал мне:
— Вы напрасно считаете его хуже, чем оно есть. У меня был список лиц, которые должны находиться под надзором. Могу вас уверить, что вы там не значились. И если делают вид, будто имеют относительно вас специальные распоряжения, то это просто уловки, которые позволяют в провинции, чтобы предать себе больше весу.
С этого момента он порассказал мне много интересного и я почувствовал к нему чувство истинного уважения, которое во мне не так-то легко возбудить. Он ни слова не говорил о Палене, но такое молчание объясняло все. Избегал он говорить и о Кутайсове, но когда произносилось это имя, презрение выражалось на его лице.
С графом Шуазель я виделся довольно часто. Мы вместе присутствовали, бывало, при дворе на малых выходах, вместе, бывало, там ужинали. Так как судьба наша была одинакова, то мы и беседовали между собою с полной откровенностью. В общем беседовать с ним было приятно, но в конце концов становилось ясно, что он очень образован, но не глубок. Он отлично усвоил несколько идей, бывших тогда в моде, но мало думал и мало размышлял. Его поверхностность сообщала ему светский лоск. Природа сделала для него все, но лень и удовольствие похитили у него слишком много времени и не дали ему возможности оценить как следует свои таланты. По возвращении из Бальдона я получил письмо из столицы, помеченное 15 сентября 1800 г. Велико было мое изумление, когда я прочел: «Пален только что потерял место генерал-губернатора, его сын, полковник конного полка, удален из столицы и в тот момент, когда я пишу, его экипажи стоят наготове. Он ожидает приказа присоединиться к своей дивизии, ибо у нас готовится война с Англией, вследствие чего начинается передвижение войск. Около Гатчины будут большие маневры».
Через несколько дней мне снова писали: «Положение Палена лучше, чем когда-либо. На маневрах он командует одной армией, а Кутузов другой. Император вне себя от радости, что у него в армии два таких тактика. Он сделал им подарки и наградил офицеров и генералов, как будто была одержана большая победа.
Те, кто знает подкладку комедии, говорят, что войдет в силу Дибич. Он подкупил императора тем, что скрывал от него его малейшие промахи. Пройдоха-пруссак каждую минуту выкрикивал по-немецки: «О, великий Фридрих! Если б ты только видел армию Павла! Она выше твоей!» Этот льстивый энтузиазм совершенно покорил сердце императора. Умели очень ловко возбудить его воображение и направить его на какую-нибудь якобы справедливость, которую нужно было воздать нашим войскам, которые де все движения исполняют с величайшей пунктуальностью.
Ко всем своим должностям Пален присоединил еще должность Эстляндского, Лифляндского и Курляндского генерал-губернатора. Таким образом, его власть распространялась теперь на важнейшие вследствие своих гаваней провинции.
Дризен вдруг потерял свое место губернатора, на которое был назначен вице-губернатор Арсеньев. А его заместил прокурор Брискорн, переведенный сюда из Казани.
