В воскресенье я отправился в замок, где я впервые увидел несчастного Людовика XVIII. Пройдя через последнюю приемную я встретил двух старых рыцарей св. Людовика со шпагами в руках, стоящих на часах. Когда мы вступили во внутренние покои, губернатор представил меня камергеру герцогу Де Вилькиер. Его рост — немного более высокий, чем у карлика соответствовал размерам его ума. Впрочем он был учтив и прямодушен. Через минуту появился Людовик XVIII и я должен сознаться, что этот государь внушал мне живейший интерес. Он хорошо говорит, обладает хорошими познаниями в римской, французской, итальянской и английской литературах. Память у него удивительная. Географию он знает, как никто. Менее понравился мне герцог Ангулемский, который имел смущенный вид и не умел сказать самой простой вещи, хотя, по-видимому, у него и не было недостатка в веселости. Герцог Де Берри отличался военной осанкой и держал себя без принуждения и без чопорности. Мне показалось, что король предпочитает его своему старшему сыну.
Самым лучшим при этом бедном дворе показался мне сначала гр. Аварэ. Он спас Людовика XVIII и любил его страстно.
Граф Сен-При вместе с холодным высокомерием сохранил прежние манеры и претензии министра из Версаля и потому в Митаве был совсем не ко двору. Все окружавшие Людовика XVIII ненавидели его и открыто высказывали ему свое презрение. Да и сам король, как кажется, больше боялся, чем любил его.
Герцог Граммон показался мне прекрасным человеком с военной выправкой, герцог же Де-Флери мне не понравился своей легкомысленной манерой держаться. Несчастья его родины и его семьи, казалось, так мало занимают его, что подобное легкомыслие восстановило меня против него. Впоследствии я никогда не мог отделаться от этого первого впечатления.
Меня пригласили к столу и посадили рядом с герцогом Ангулемским, который отделял меня от короля. Против меня сидел старый кардинал Монморанси, который приводил меня в изумление своей звучной фамилией и крепостью своего желудка: он не ел, а жрал. Так как он был очень глух, то я не обращался к нему.
Лицо виконта д’Агу сразу же свидетельствовало о благородной и чувствительной душе. И это действительно так и было, в чем я имел случай убедиться позднее.
Беседа короля касалась разнообразных предметов и текла беспрерывна. После обеда он говорил о несчастной судьбе своего брата Людовика XVI. Он, видимо, растрогался и вынул из кармана последнюю записку, которую ему написала из Темпля королева.
— Из «Journal dе Clèry» вы можете узнать печальные подробности, барон, — прибавил он.
— Прошу извинения Вашего Величества, я не знаю такого журнала.
Обратившись к какому-то высокому аббату, король поручил ему дать мне «Journal dе Clèry».
— Не премину, Ваше Величество, — отвечал аббат Мари (ибо так его называл король) и прибавил: «Это был учитель герцога Ангулемского».
Людовик XVIII показывал мне также печать Франции, которую постоянно носил с собою его несчастный брат и в волнении сказал: «В мои руки она попала чудом и я придаю ей огромное значение».
Рассказ короля глубоко тронул меня. Заметив это, он сказал мне: «Я раздираю ваше чувствительное сердце: сообразите теперь, что должен был вынести я».
Его глаза наполнились слезами, он отвернулся и отошел к окну.
Какая философская поучительность для меня! «Как, думал я про себя, удаляясь из замка, мог я позволить себе сегодня утром роптать на мою судьбу, в то время как этот несчастный король изгнан из отечества, где его предки царствовали со славою почти тысячу лет, и теперь пользуется благодеянием государя, который так обидчив, непостоянен и неустойчив»!
Герцогиня Гише пригласила меня к себе на чай в 8 часов вечера. Сильно переменившись с 1785 г., когда я: встречался с нею в Версали, она имела однако здоровый вид и была еще привлекательна. Ее миленькая четырнадцатилетняя дочь не делала ее старше: мне даже казалось, что мать выигрывает при сравнении между ними. Чай подавали в фаянсовой посуде, самовар был медный, словом все указывало на недостаток средств, только грации не испугались нищеты и еще более усиливали привлекательность.
Через минуту появился и герцог Ангулемский с своим братом, герцогом Беррийским. Вечер провели очень, приятно. Герцогиня спела одну итальянскую арию, которая, впрочем, не повеселила меня. После этого она превосходно исполнила несколько французских романсов. Французское общество всегда притягивало меня к себе: можно себе представить мое счастье, когда я встретил в Митаве такое количество во многих отношениях интересных лиц.
Если в глазах благородных людей несчастье дает право на почетное место, то тем, кто сам только что претерпел несправедливость, несчастье другого придает только особую силу. При таком настроении каждый француз был для меня существом священным, и мне казалось, что настроение их вполне согласуется с моим собственным.
Большинство этих господ очень скоро отдали мне визит и прислали мне свои визитные карточки, за исключением аббата Мари, который принес мне «Journal de Clèry». Я был в восторге от этого аббата. Мы проболтали с ним около часу и когда расстались, то нам показалось, что мы давным давно знали друг друга.
Аббат Мари в разговоре проявлял и образованность, и пылкость. Он любил Бурбонов до обожания и со всей: присущей ему силой воображения всей душой ушел в политические замыслы, имевшие целью возвести на трон Людовика XVIII. Наш петербургский двор он знал превосходно: все анекдоты были ему известны, известна ему оказалась и моя история со всеми подробностями постигшей меня невзгоды.
На другой день я отдал ему визит и мы провели вместе около двух часов. Взаимное доверие росло и я только удивлялся, как хорошо он знал о Валене, Безбородко и о других влиятельных лицах. Так как он был доверенным лицом Людовика XVIII, то я не сомневался, что король прекрасно осведомлен о всем. В следующий вторник по несколько случайно брошенным королем словам я догадался, что он знает о нашем разговоре. Это обстоятельство установило идейную связь между мною и королем, которую понимал только аббат Мари.
Намереваясь как можно приятнее провести свое уединение в Курляндии, я принялся устраивать свой дом, в котором думал пользоваться дружеским обществом моих милых французов. В октябре стали давать себя знать морозы и я позаботился об отоплении дома. Я уже мечтал о том, как радостно свижусь я с моей женой, которая должна была скоро приехать, и сидел однажды за чтением моего дорогого Жан-Жака, как мне доложили о приезде губернатора Ламсдорфа.
Он был бледен и смущен. Я думал, что он болен и выказал по отношению к нему, свою заботливость, попеняв ему, что при своем слабом здоровье он в такой мороз выходит из дома.
— Не в том дело, — заговорил он со смущенным и деланным выражением лица, — мое здоровье не так плохо. Но я очень расстроен. Моя должность становится для меня невыносимой. Ужасно неприятно, когда приходится исполнять только одни неприятные поручения.
Эти слова бросили для меня луч света и, вообразив самое худшее, я спросил:
— Меня ждет фельдъегерь в кибитке? Куда он должен меня отвести?
— Дело не так плохо, но император приказал вам немедленно выехать из Митавы и до нового распоряжения остановиться в вашем имении.
Я прочел предъявленную мне бумагу, в которой было сказано только то, что Ламсдорф передал мне на словах.
— Что же я такое сделал, — воскликнул я, — за что меня можно наказать ссылкой?
— Не знаю. Может быть, вы что-нибудь написали?
— Можете ли вы думать нечто подобное о человеке, который долго служил в Петербурге?
— В таком случае нужно предполагать, что на вас взведена какая-нибудь клевета отсюда. Если рассчитать время отправки фельдъегеря из Петербурга, то окажется, что он был послан спустя час или два после прибытия почты из Митавы.
Поговорив еще несколько минут по поводу этого непонятного наказания, губернатор поднялся и сказал:
— Вы знаете, что приказы императора должны исполняться в 24 часа. Не скрою от вас, что фельдъегерю приказано возвращаться обратно только тогда, когда он убедиться, что вы покинули уже Митаву.
