Я был в большом горе и, рассказав графу, как было дело, и обязав его словом распространять мои слова далее, я тотчас же уехал из дому. С такою же просьбой обращался и к графу Вельегорскому.
Целую неделю я не являлся ко явору, рассчитывая, что императрице и великим князьям удастся добиться прощения Головкина. Но скоро стало известно, что император отказывал наотрез всем, кто с ним об этом говорил. Я рассказал все подробности фрейлине Нелидовой и представил ей краткую памятную записку по поводу этого дела. Но он сказала.
— Я не сомневаюсь, что вы и ваша коллегия в сущности правы. Но при дворе судят по внешности, и эта история подняла против вас большой шум.
Несколько позднее, до меня дошло, что императрица говорила об этом деле, как о несправедливости со стороны коллегии. Я приказал изготовить для нее копию докладной записки на немецком языке, подписанной графом Головкиным. Не знаю, хватило ли у нее терпения прочитать ее, но меня уверяли, будто она нашла, что Головкин не умен, а я слишком строг. Но почему же только я один, а не все судебное место, в котором я имею только один голос.
Выходка императора быстро заставила Соймонова и Стрекалова переменить их мнение, и приговор коллегии был единогласно утвержден в сенате.
Наконец я решился снова появиться при дворе. Но государь уже не разговаривал со мною об этом деле и это помешало мне просить прощения для Головкина. Так как не позволялось говорить с государем о чем-нибудь, пока он сам об этом не заговорит, то я и лишился удовлетворения, которое так сладко было бы для моего сердца и поразило бы моих клеветников.
Как я потом узнал, государь еще утром, после моего разговора с генерал-губернатором, потребовал от него объяснения. Не смотря на все желание смягчить дело, Буксгевден не решился просить государя за Головкина. В указе значилось, что государь наложил на него наказание по докладе дела генерал-прокурором. В разговоре со мною Е.В. постоянно имел в виду другого Головкина церемониймейстера. Чтобы выяснить себе, о ком идет дело, он, конечно, должен был говорить с генерал-прокурором, которому и был послан указ о ссылки Головкина.
Генерал-губернатор остзейских губерний прислал мне нужные сведения о гимназиях и школах, и проект семинарии для лютеран был почти готов. Неисправными оказались только епископы Каменецкий и Виленский, а князь Репнин писал мне, прося его извинить. Пришлось отвечать князю, который в свою очередь писал мне, что он намерен приехать сам в Петербург.
Как только князь прибыл, сейчас прицепился к нему архиепископ могилевский, имевший в виду устранить меня из департамента католических дел и самому сесть туда. Государю старались внушить, что его план основания лютеранской семинарии очень далек от исполнения, так как департамент ничего не смыслит в этом деле и исполнение его должно быть поручено духовенству. Эти нашептывания стали понемногу оказывать свое действие, и государь однажды спросил меня.
— Готов уже проект семинарии?
— Готов, В.В., в той части, которая касается лютеран и членов реформатской церкви, и даже переписан начисто. Но католические епископы еще не прислали мне нужных подробных сведений.
— Все идет чересчур медленно.
С этими словами он отвернулся от меня и больше со мной в этот вечер не говорил.
На другой день подошел ко мне в сенате генерал-прокурор и сказал: «Государь хочет освободить вас от неприятной обязанности».
— От юстиц-коллегии? — спросил я с радостью.
— Не от всей коллегии, но от департамента католических дел.
— Я чрезвычайно рад, князь… Столкновения без конца, постоянные доносы и все это ни к чему, ибо ни пользы, ни чести я не получаю. Мое положение сенатора выше, чем положение председателя коллегии, а я не пользуюсь ни добавочным содержанием, ни столовыми деньгами, как другие председатели.
В указе о моем увольнении было сказано: Католический департамент будет находиться под управлением архиепископа могилевского, а юстиц-коллегия остается на прежних основаниях. Так как подобная перемена была, очевидно, следствием интриги, то я сильно опасался, что все это плохо отзовется на лицах, которых я определил в католический департамент. С этого времени состав его стал смешанным. С одной стороны архиепископ и трое духовных, с другой — вице-президент и трое светских членов. С первого же заседания обнаружился раскол между обеими партиями.
Внезапно скончался от удара король польский и император приказал похоронить его со всеми почестями, подобающими коронованному лицу. Страстно любя всякие церемоний, он приказал архиепископу служить со всею пышностью, которая допускается по обрядам католического вероисповедания. Систченцевич, хотя втайне и был враждебен апостолическому нунцию Литте, тем не менее, вступил с ним в соглашение с целью устроить погребение, как можно величественнее. Тело Станислава-Августа восемь дней покоилось на катафалке в Мраморном дворце под балдахином. Кругом были расположены знаки его королевского достоинства. Лица пяти первых классов должны были дежурить при гробе и сменять друг друга. Я чувствовал себя нехорошо и был освобожден от этой тяжелой обязанности. В день погребения архиепископ облачился в дорогие ризы и надел митру, на которой красовался шифр Павла I. Эта лесть произвела большое действие, и с этого момента император не знал, чем только выразить ему свое удовольствие. Он пожаловал ему андреевскую звезду и самым явным образом отличал его при дворе.
Вскоре умер и отец императрицы герцог Виртембергский. Император, конечно, не примкнул устроить и ему торжественные похороны. Архиепископу вторично представился случай блеснуть, и с этих похорон чувства государя стала разделять и императрица.
Не смотря на лицемерие, заносчивость архиепископа сильно давала себя знать светским членам департамента. Но относительно меня он соблюдал величайшую осторожность.
Освобожденный от обязанностей по католическому департаменту, я тем усерднее принялся за исполнение других своих обязанностей, в особенности же за составление свода гражданских законов. Первая часть, в которой вводился одинаковый процесс для всей Империи, была уже готова. Но государь, заметив неудовлетворительность русских уголовных законов, приказал комиссии безотлагательно заняться уголовным правом. Такое распоряжение было вызвано следующим случаем.
Несколько поляков были отправлены в крепость по обвинению в государственной измене. Император приказал разобрать это дело до самых мелких подробностей в полном собрании сената. Я не знал имен обвиняемых и у меня замирало от страха сердце, как бы не встретить среди них кого-нибудь из старых друзей и знакомых. По Польше революционная суматоха свирепствовала не меньше, чем в Париже.
Одним из обвиняемых был ксендз Домбровский, брат генерала Домбровского, командовавшего во Франции польским легионом. Я знал его еще майором саксонской службы. Но с братом его, ксендзом, я не был знаком. Так как я не мог освободиться от суда по причине моего знакомства с одним из обвиняемых, то я решился держаться во время этого процесса подальше от сената. Но так как этого не было, то я надеялся оказать им все услуги, которые совместимы с присягой и моей должностью.
В сессии участвовало семьдесят сенаторов и почти все склонялись к тому, что поляки не виновны. Но их письмо к французскому правительству Директории, от которого они не отрекались, и клятва ввести с помощью Франции республиканское устройство в Польше, в которой они сознались, делали их спасение почти невозможным. Письмо это составлял Домбровский, который был главою этого тайного общества. Центральным местом, от которого шли нити с одной стороны в Литву, а с другой через Варшаву во Францию, был Львов. Правительства Австрии, России и Пруссии были вполне осведомлены о всем, что творилось. Но они пока не вмешивались, имея в виду раскрыть весь этот план и запастись сильными для закона доказательствами заговора. Имелось даже письмо Барса[9], который был в Париже агентом польской республиканской партии. Доказательств было даже слишком много. Все обвиняемые лично присягали императору. По букве закона все они были приговорены к лишению дворянства, наказанию кнутом и ссылке в Сибирь.
