— Ты эти ведь хотел… В кино у Криса… как они? Тексасы?

— «Тексасы»… — покрутил я головой. — Техасы, бабушка. Могла бы? Согласен без заклёпок.

— Чертова кожа нужна.

— А нет в продаже?

— После революции, знаешь ли, не видела.

— Парусина? Брезент?

— Боюсь, иголки не возьмут. Могу сшить наподобие.

— А из чего?

— Да приищу тебе дерюжку. Черные подойдут?

— Еще бы. То, что надо. Только прострочи мне желтой ниткой.

— Не красной?

— Желтой заметней.

— Тебе там надо выделяться? Эх, внучек-внучек…

— И знаешь еще что…

— Ты говори. Давай задание.

— Сшей мне, бабуля, ножны. Дерматин игла возьмет? Мне нужно для ножа.

— Это тебе зачем?

— Носить.

— Зачем тебе его носить?

Пористая переносица наморщилась. Я поспешил сказать, что это обязательно. Как часть экипировки. Решил, мол, записаться еще в один кружок. И сразу, придумав это, решил, что так и сделаю. В Доме пионеров я посещал уже «изо» и «фото». Подумывал о кружке интернациональной дружбы. Но после этих каникул запишусь в краеведческий. И уйду в поход. По местам боевой славы… Морщины разгладились. Худшее, что про меня она слышала в Минске, это: «Семь пятниц на неделе». Но, будучи в хорошем настроении: «У мальчика разносторонние интересы».

— Чехольчик, что ли?

— Ножны, бабуля. Примерно вот такие, — развел я ладони на длину, которой должно хватить до сердца.

Каникулы оказались насыщенными до предела. Эрмитаж, Петропавловская крепость, Военно-Морской, Артиллерийский, Русский, Музей Арктики и Антарктики. Но каждый день и улица со знаменитой аркой, заветная лавка и подворотня при ней, набитая питерскими нумизматами, облавы и поединки со взрослыми нарушителями «монополии», хитрости, уму и воле я успешно противостоял, о чем свидетельствуют завернутые в целлофан монеты, конечно, канувшей династии, но как будто только что с Санкт-Петербургского монетного двора, нетронуто-четкие профили на серебре, легшие на небесно-голубое, в пухлых таких квадратиках, дно чугунного, в узорах, ларца, подаренного бабушкой для основы то ли серьезной будущей коллекции, то ли еще одной тщеты. Добавить ко всей этой питерской чехарде, столь же странной, сколь азартной, чаи, пироги, изжоги, хмурое застирывание поллюций, созерцание икон над затепленной лампадой и чтение «Ямы» под лампочкой, с которой от боя настенных часов с маятником соскакивал, обжигая затем пальцы, как паяльником, облупленный лимонно-желтый абажурчик.

Еще и в кино попал однажды.

Влюбившись сразу в девушку и юношу.

Она продала билет, а он отвлек от фильма. Весь сеанс я только тем и жил. Одинокой его борьбой. Я знал, что здесь ему по затылку не дадут, но мне не хотелось даже, чтобы культурно шикали. Он весь устремлен был на экран. Даже когда сопротивлялся кашлю. Это ему было все трудней. За пять метров от него я слышал, как в легких у него все булькало. Страшно было представить, что там у него творилось. Под конец фильма он не удержал, и это был самый страшный кашель, который я слышал в жизни. Такой, что даже казался не из наших времен бесплатной медицины. Будто в груди там не осталось даже ребер, а был только кипящий гной. Я продолжал смотреть на экран, но думал не про фон-барона, который был на самом деле советский человек. Туберкулез. Чахотка. Петербургская болезнь, от которой здесь исконно чахнут и сгорают. Такая здесь погода. Гнилой климат, от которого меня в свое время увезли. Спасая от питерской судьбы. Чтобы не стал гнилым интеллигентом.

Он кашлял на весь зал, и публика, замерши от ужаса, наверно, думала то же, что и я: нет… не жилец. Такой красивый, тонкий, впечатлительный и умный — но…

Увы!

И все равно я с ним бы поменялся. И климатом, и местом. Даже судьбой. Чахотка, или что там, но прожил юноша к тому моменту уже года на два больше, чем я.

«Известия» не напечатали. Они даже не ответили — Депутатов Трудящихся. Зато мне ответил журнал «Юность». Не только отказом, но и просьбой присылать еще. Что ж, тему «Острова Свободы» я еще не исчерпал. К тому же произошел Залив Свиней, подстегнувший на целую поэму. Я даже перестал выходить во двор. А втайне изготовленным на уроках труда ножом взрезал конверты из редакций. Вставляя затем в бабушкины ножны и задвигая с ящиком стола. По-другому воспользоваться им не довелось. Вместо этого сам попал под нож. «Клумба» даром не прошла. Я чувствовал себя все хуже. Возникла боль под ложечкой. И стала возвращаться все чаще и чаще.

Однажды утром «скорая» увезла меня в больницу.

— На стол, — скомандовал хирург.

— Брить его надо?

— Не знаю, — смутился голос мамы. — Нет, наверное.

— Как же «нет»? Это вы называете «нет»? — возмутилась медсестра за кадром.

Включили лампы, и я смотрел на них, не щурясь.

— Сейчас будет немного больно. Но ты же мужчина?

Игла будто в палец толщиной. Но по сравнению с болью утром, справедливо называемой «кинжальной»…

— Уже не должно быть… Или?

— Нет.

Так только… Тупо-неприятно.

— Аппендикс в норме… Тогда что же? — Хирург отбросил скальпель: хрупкий металл об жесть. — Давайте, ручки золотые… Тебе сколько лет?

— Тринадцать.

— Ясно. Хочешь напугать. А я не суеверный. Готовьте общий. Чего-то пальцы у меня… не кажется?

— Так понятно…

— Ей понятно. Что тебе понятно?

— После такого, как вчера…

— А что было вчера?

— Там вон, — кивнула медсестра.

Хирург отвернулся, чтобы, заслонясь своей безукоризненной белизной, опрокинуть полстакана медицинского: хотелось думать, что хотя бы разведенного водой.

— Ф-фу… Ну, совсем другое дело…

— Можно?

— Сейчас, погоди… Еще секунду… Так как Гагарин там сказал?

— Поехали! — ответил я.

Тут же на рот и нос мне наложили влажное. И предложили через него считать.

— Вслух?

— И погромче. Чтобы мы слышали…

— Извольте, — усмехнулся я, вдыхая хлороформ и выдыхая через тряпку. — Раз, два, три… четы-ы-ыре… пя-ааать…

И голос отлетел.

Я продолжал считать, но голос оторвался, как воздушный шарик. Или, скорее, дирижабль. Эхо звучало, как в огромном соборе вроде Исаакия, потом объемы стали раздвигаться, а стены исчезать, и я оказался посреди Вселенной, на маленькой зубчатой планетке, точнее, астероиде, или даже просто его спутнике в виде гигантской шестерни, которая, неизвестно, как удерживаясь в этой пустоте, медленно вращалась навстречу мне, обеими руками держащимися за выступ зубца. На него мне надо было перелезть. Что я и сделал, ощущая жирноватость металла. Забиться в угол. Там облокотиться. Хотелось отлежаться, собираться с силами над пустотой. Но времени не было. Медленно, но неотвратимо плоскость накренялась, и, чтобы не соскользнуть, пора было перелезать на тот зубец, что выше. А потом на следующий. И еще на один. А шестеренка исподволь ускоряла свое небесное вращение. Силы меня покидали, руки переставали держать… и неминуемое произошло.

Сорвался.

И тут же превратился в точку, похожую на огонек папиросы, которая то ли гасла, то ли, огонь свой сохраняя, только улетала все глубже в синеву — бездонную и непроглядную все более и более…

Не верите в хэппи энд?

Рывок в полвека — мы за океаном. Вот он, накатывает энергично, внушая, что напор имеет смысл. Порывистый бриз взлохмачивает седовласого хиппи, который сидит с лэптопом у флагштока — в обрезанных джинсах и черной майке с надписью «Амстердам» над гербом со львами. Под как бы окрыленные хлопки внимание переносится на горизонт.

Так что я хотел сказать вам?

А только то, что свет вселенной, тогда впервые возникшей в голове, мерк так же, как управляемый невидимой рукой хрустальный купол в ленинградском кинотеатре, где однажды в этой жизни не выдержал мальчик в алом свитере.

notes

Примечания