Хотя Людовик шел быстро, камердинер кардинала успел не только разбудить Ришелье, но и набросить ему на плечи халат.

В двери король обернулся к д'Артаньяну и бросил:

— Проследите, чтобы здесь не было гвардейцев господина кардинала! — и вошел в спальню, не потрудившись закрыть за собой дверь.

— Как вы посмели передать в руки судейских документы, бросающие тень на доброе имя королевы Франции? — услыхал лейтенант резкий голос своего повелителя.

— Сир… — дальше кардинал заговорил, понизив голос, и лейтенант больше ничего не расслышал.

— А мне нет дела, что судебный процесс уже начался! — крикнул король.

И опять долгое и неразборчивое бормотание кардинала.

— Это ваша забота и забота ваших судейских, как изъять доказательства! Я сказал! — король выбежал из кабинета, яростно захлопнув за собой дверь, словно хотел отрезать от себя своего министра, и помчался к выходу. Мушкетеры, слышавшие последние, властные слова короля, посмотрели на него с уважением и поспешили за ним.

Но на этом "утро твердых шагов", как впоследствии назвали его придворные остряки, не окончилось.

Людовик, столь же стремительно, как шел в кардинальский дворец, вернулся в Лувр, прогромыхал каблуками по залам и переходам, ведущим на половину королевы и ворвался в ее спальню.

Д'Артьаньян с удовольствием отстранил швейцарца и сам встал у двери, охраняя повелителя.

— Я знал, что вы не любите меня! — закричал Людовик с порога, не заботясь, слушать его или нет посторонние уши. — Я знал, что вы кокетка! Я знал, что вы испанка до мозга костей и так и не стали за пятнадцать лет французской королевой! Но я не знал, что вы идиотка!

— Сир!

— Молчите! Только полная, законченная идиотка может писать такие письма королеве-матери! Боже, кому? Кому? — патетически вопрошал он молчавшую Анну Австрийскую. — Этой Медичи, у которой не хватило ума понять все величие замыслов своего мужа, моего отца! И у которой не хватило ума даже на то, чтобы немедленно сжечь ваши идиотские письма!

Дверь с грохотом захлопнулась. Видимо, король яростно пнул ее ногой. Но вскоре он выскочил из спальни жены и почти бегом помчался во внутренний двор, к конюшням. Но теперь слуги и, в первую очередь, д'Артаньян предугадали его желание, и когда он появился в конюшнях, его уже ждал оседланный вороной конь, а чуть в стороне конвой мушкетеров.

Через несколько минут королевская кавалькада пересекла по мостикам незаконченный оборонительный вал и помчалась в сторону Елисейских полей.

В тот же день королева уехала в монастырь Вилль де Грас помолиться. Она многие годы дружила с его настоятельницей абатиссой Леонорой, в миру Луизой де Милле. Монастырь славился своей тишиной и пасекой, вселяющей в душу умиротворение.

Два дня Лувр жил приглушенной жизнью, жадно ловил слухи, доносящиеся из зала Парижского городского суда, где шел беспрецедентный процесс над отсутствующей, до сих пор не пойманной мадемуазель де Фаржи. Какие только слухи не ходили по городу! Рассказывали, что старого прокурора заменили молодым, что молодой прокурор произнес блестящую речь, а старого хватил удар, и теперь он лежит дома, бессловесный и неподвижный…

Как только этот слух донесся до д'Артаньяна, он послал слугу узнать, как имя парализованного прокурора. Оказалось — мессир Кокнар.

— Господи, будь милостив к совестливому слуге твоему! — произнес д'Артаньян и послал Планше к Портосу сказать, что тот может не выходить на дежурство.

В тот же день в приемной Людовика появился маркиз де Водрей, официально представляющий особу короля на суде. Не испрашивая аудиенции, он прошел прямо в кабинет короля. Нахмуренное лицо маркиза, обычно веселого и улыбчивого, не предвещало ничего хорошего.

Довольно скоро маркиз, еще более мрачный, покинул кабинет.

Особое чутье, выработавшееся у лейтенанта за пять лет службы, подсказало ему, что на всякий случай надо собрать всех свободных мушкетеров в кордегардии. Он отдал распоряжение и стал ждать.

Наконец открылась дверь кабинета, и выглянул Дюпон.

— Мсье д'Артаньян! — позвал он.

— Да, Дюпон, я здесь!

— Их величество желают видеть вас.

Д'Артаньян поправил перевязь, шляпу, плащ и быстрым шагом пересек приемную.

В дверях Дюпон успел шепнуть:

— Их величество очень сердиты.

Лейтенант благодарно кивнул в ответ на предостережение и вошел в кабинет.

Вопреки ожиданиям, король не бегал по кабинету, как обычно делал, будучи в гневе, а сидел в кресле, положив ноги в шлепанцах на низенькую мягкую скамейку, и его изящные, маленькие ступни покоились на ее парчовой обивке.

За все годы службы д'Артаньян впервые видел Людовика в неглиже. Обычно король строго следил за тем, чтобы не показываться подданным на глаза в затрапезном виде, за исключением, конечно, Дюпона, чем выгодно отличался от своего брата Гастона. Тот, пребывая в дурном настроении, мог до полудня расхаживать в ночном колпаке и халате, наброшенном на ночную рубашку, и в таком виде принимать вельмож своего двора и даже дам.

— Вам известно, д'Артаньян, что я уважаю кардинала, — сказал утвердительно король.

— Да, сир, — ответил д'Артаньян, хотя услыхал об этом из уст короля впервые.

— Но на этот раз я отказываюсь его понимать! Вы знаете, какой приговор вынес суд после того, как парализованного прокурора заменили каким-то прихвостнем кардинала?

— Нет, сир.

— Мне только что сообщил Водрей. Обезглавить на Гревской площади!

— Кого, сир? — с ужасом от мысли, что де Фаржи поймана, спросил лейтенант.

— Как кого? Мадемуазель де Фаржи!

— Но ведь ее не могло быть в суде, ваше величество. Ее нет в Париже.

— Да, ее не было на суде. Но кардиналу это не помеха, он перешагнул через парализованного прокурора и добился своего…

— Боже, неужели мадемуазель де Фаржи… — начал с замиранием в голосе мушкетер.

— Не вынуждайте меня повторяться, д'Артаньян! Вы недослушали! В своей дикой, необъяснимой ненависти к королеве-матери кардинал добился решения обезглавить портрет де Фаржи!

Д'Артаньян стоял ошеломленный.

Король вскочил с кресла, подошел к мушкетеру вплотную, но продолжал кричать:

— Обезглавить портрет при стечении народа! Вы представляете, до какой степени ненависти он дошел! А ведь по моей глупости у него в руках есть и другие письма… Я сослал мать в Компьен, и она все это время кому только не писала оттуда писем! — король забегал, заметался по кабинету. — Да, я знаю, что пошел на поводу у Ришелье, которого я сделал всесильным. Я знаю, что не должен был давать ему права обыскивать королеву-мать! Да, да, да! Вся эта миссия маршала д'Эстре была просто глупостью. И не делайте вид, что вы этого не слышали!

Д'Артаньяну вспомнились рассуждения маршала д'Эстре о том, как любит кардинал читать чужие письма, эти собственноручные признания в вине… Пока он вспоминал, что-то в рассуждениях короля ускользнуло от его слуха, потому что тот теперь кричал, постепенно повышая голос до визгливого фальцета:

— И он хочет еще заставить меня присутствовать при казни! А я не желаю своим присутствием освящать этот идиотский фарс, это безумие! — Людовик рухнул в кресло и неожиданно сдавленным голосом спросил: — Скажите, как бы поступили вы, хитрая госконская бестия, в подобной ситуации? А?

И д'Артаньян, который все это время ни на минуту не забывал о Марго и о своей ревности, упивался мстительным чувством, видя, как его счастливый, благодаря королевскому могуществу, соперник оказался бессильным, вдруг почувствовал щемящую жалость к своему повелителю.

— А вы не можете, сир, просто не пойти на церемонию казни? — спросил он осторожно, словно прощупывая, насколько готов его собеседник к неожиданным решениям.

По молчанию Людовика лейтенант понял, что спросил напрасно, более того, тоненькая ниточка доверия, протянувшаяся между ними, готова оборваться. И тут из забытья возникло другое письмо, залитое кровью, проткнутое шпагой, вернее фраза из него… нет, не фраза, а обрывок фразы: "на большой охоте"… Вот оно! — подумал д'Артаньян и сказал королю обыденным, заурядным тоном, так, словно они беседовали на самую банальную тему: