И так из ночи в ночь, из сна в сон. Я просыпаюсь и рыдаю, мечусь на своём уже изрядно засаленном ложе, зову тебя. Это не просто сны - я ощущаю это каждой клеточкой своего тела. Это свидетельства тяжёлой необратимой душевной болезни. Возможно, доктору Бладу действительно стоило бы упрятать меня в свои мягкие стены. Нет, было бы только хуже.

Я чувствую, что ты и только ты способна подарить мне избавление от этих страданий. Но ты далеко, очень далеко, и я не смогу найти к тебе дороги иным способом, кроме своих ежедневных разговоров при свете маяка, обращённых к тебе - или в пустоту.

Ладно, пора проверять силки. Встретимся сегодня ночью - в твоих снах. Надеюсь.

Э.

21 ноября 1920 г.

Оли!

Не хватает табака, виски. Не хватает тебя.

Внезапно пришли холода - хотя я и понимаю, что ноябрь близится к концу, и им уже давно пора бы прийти, всё равно их приход изрядно угнетает меня. Это у тебя, в квартире Уиксли, тепло, здесь же, в открытом всем ветрам доме, холодно, как в могиле. Он и есть моя прижизненная могила. Мёртвых уже не согреть, но меня бы согрело тепло твоей любви, в котором ты мне отказала. Жар твоих губ сильнее жалкого пламени моего очага.

Маяк пульсирует сильнее, чем прежде, разгорается всё ярче. Скоро 30 ноября... И мне кажется, что-то должно произойти.

Я забросил свою писанину - что в ней толку, если ты больше НИКОГДА не будешь моей, как бы мне этого не хотелось? Часами я стою на краю обрыва, рискуя быть сброшенным оттуда вниз. Северный ветер кидает мне в лицо солёные брызги, смешанные с пролетающим редким мокрым снегом. Я чувствую дыхание надвигающейся зимы, которая, как мне кажется, будет ВЕЧНОЙ.

Быть может, зря я избрал своей стезёй отшельничество. Похоже, оно окончательно подорвало моё психическое здоровье. Меня уже не спасти...

Брызги и ветер, ветер и брызги...

Каждую ночь хохот Чёрного после моего падения в никуда всё сильнее, всё больше издевки в нём. Я устал, и, боюсь, я этого не вынесу.

Чёртов выродок Уиксли! Я бы свернул ему шею, как кролику, которого поймал себе на обед - попади он только в мои огрубевшие от существования здесь руки. У каждого своя правда, что хорошо одному - совсем не хорошо другому. И это известный всем закон существования этого мира. Но если так - если правда за вами с Уиксли - я отказываюсь называть этот мир своим домом!

Сегодня вечером я вздрогнул - на первом этаже зазвонил всё это время молчавший телефон. Я посчитал это галлюцинацией, но всё же решил спуститься проверить. Он действительно звонил, однако я не стал брать трубку.

Брызги и ветер, ветер и брызги...

Мне холодно, одиноко. И - страшно.

Э-т.

30 ноября 1920 г.

Дорогая, сегодня я убью человека.

Все эти дни телефон буквально надрывался, и долгое время я не решался взять трубку. Но сегодня та самая дата, что записана на твоей фотографии. И сегодня, после полудня, когда звонок вновь огласил гулкую тишину старого дома, я взял трубку. Кто знает, возможно, я надеялся на чудо, и ожидал услышать в трубке твой голос, который скажет: "Дорогой Эверетт, я всё поняла. Я возвращаюсь. Прости - и жди. Скоро буду".

Но это была не ты. Это был доктор Блад.

Видимо, он таки вычислил, где я нахожусь, и бросился в целенаправленную погоню. Он звонил мне из нескольких населённых пунктов, и сейчас - из ближайшего к моему жилищу. К ночи он должен добраться сюда - добраться, чтобы утешить (гори в Аду его милосердие!) и забрать обратно в Глазго, под пожизненный зоркий присмотр. Но доктор сможет заключить в свои человеколюбивые объятия лишь пустоту, когда преодолеет каменистую пустошь, к тому же изрядно размокшую из-за тающих на земле бессчётных хлопьев снега.

А я освещу ему путь маяком, который способен зажечь лишь я.

Я вспомнил, вспомнил абсолютно всё. Хорошее свойство человеческого разума - забывать наиболее глубокие потрясения, случавшиеся с его обладателем, а порой - и вовсе подменять их на иные, более безобидные. Но я раскурочил скорлупу, под которой дремала истина. Это опасно для сохранности целостности тела и сознания, но я - особый случай. Мне терять больше нечего. Солёные брызги, столь скверно мешавшиеся с до дьявола ледяным мокрым снегом. Порывы северного ветра, несущие холод очередной зимы. Мыс Гнева. Не зря доктор говорил мне про них. Минуло пять лет, и я вспомнил. 30 ноября - тогда и теперь, здесь и только здесь.

Нет никакого Бостона, нет никакого Уиксли. Мы жили здесь, молодая пара, писатель ужасов и его возлюбленная, столь чудесно игравшая на арфе. Через пару месяцев мы должны были сыграть свадьбу, а пока в уединении жили в этом старом доме на берегу океана, предаваясь творческим и любовным порывам. Раз в неделю жители соседнего посёлка привозили нам продукты - мы звонили туда по телефону на первом этаже, предупреждая о своих пожеланиях.

Но тогда, в 1915 году, зима стала наступать столь же внезапно, как и сейчас. Северный ветер пронизывал до костей, пролетал мокрый снег. Но нам было всё равно, мы всё так же любили прогулки по опасному краю обрыва - ведь какие беды могут случиться, если мы вместе - ты и я? Смеясь, ты кружилась в опасном танце, будто идя по лезвию ножа, и смех твой в такие моменты звучал ещё прекраснее и торжественнее, чем твоя арфа, когда ты касалась её своими тонкими прекрасными пальцами.

Вечером последнего дня ноября мы так же прогуливались по краю. Северный ветер дул сильнее обычного. Ты вновь затеяла свои беззаботные игрища... и какого дьявола я не остановил тебя?!

Нет, мне больно это писать. Но, поверь, ещё больнее постоянно прокручивать эти картины в голове - и не иметь силы остановить их фатальный калейдоскоп.

Наверное, в тот миг я и сошёл с ума. Я кричал в беснующиеся волны безразличного тёмного океана, но лишь его первобытный гул был мне ответом. Не знаю, почему я не кинулся следом за тобой. Острые клыки скал прямо под краем, беспрестанно облизываемые холодными волнами. Солёные брызги, мешавшиеся со снегом - и со слезами. Зловещий вой ветра, в одночасье лишившего меня всего, что составляло мою жизнь.

Я сумел добраться до дома и позвонить, выкрикнув пару невнятных фраз, прежде чем отключиться. Твоё тело так и не нашли, моё же отвезли в Глазго, где доктор Блад, по просьбе моих друзей и коллег по писательскому цеху, поместил меня в свою частную лечебницу. Наши вещи вывезли из дома на обрыве и заколотили его; в нём так никто и не поселился, все посчитали, что это место отныне проклято. Пять лет я провёл совершенно без памяти в доме 23 на Стивенсон-стрит, и лишь в начале этого года Блад посчитал моё состояние более-менее нормализовавшимся, и разрешил мне покинуть его гостеприимные стены. Друзья помогли мне найти какую-никакую работу и сняли комнату - после чего отвернулись от меня, ибо не имели желания поддерживать общение с душевнобольным...

Я никогда бы не смог простить себе того, что произошло. Того, что не остановил тебя, когда ты кружилась на краю. Того, что не кинулся в пучину следом за тобой. Земля слишком пуста без тебя, и я сожалею, что пять лет топтал её суть, совершенно этого не достойный.

Письма, что я писал тебе... вот эта стопка, все до единого - на моих коленях. Я не отправил ни одно из них - ведь не было никакого Бостона, не было никакого адреса, который бы я указал на конверте.

Но теперь я знаю, как доставить их тебе.

Уже вечереет, и вскоре вот-вот вспыхнет маяк. Мёртвый маяк, горящий кораблю, которому давно пора самому стать мёртвым. Я знаю - теперь точно знаю - этот маяк зажигала мне ты. Теперь самое время продолжить свой путь.

Я подпалил этот проклятый дом, ставший символом твоей гибели. Сейчас пламя разгорится - и новоявленный маяк вспыхнет на этом берегу; маяк этого мира, от которого я продолжу путь к иному - на свет иного. Предыдущие письма уже корчатся в огне, они послужат началом большого пламени.