- Добро пожаловать в нашу семью, Оксана, - разглядывая меня, проговорила между тем директриса, выдергивая меня из воспоминаний.
Я с трудом сдержалась от резкого ответа. Семья? Мне не нужна новая семья, у меня была и навсегда останется в памяти только одна семья и других мне не надо. И вообще я не хочу больше ни к кому привязываться, уж слишком больно потом терять. Общение - пожалуйста, дружба и любовь - нет.
- Сейчас я позову Анну Михайловну, и она проводит тебя в общую спальню. На питание тебя поставят с завтрашнего дня, - спокойно рассказывала Виолетта Эдуардовна, так и не дождавшись от меня ответа.
Я же словно выпала из реальности. Директриса и Максим Вениаминович о чем-то говорили еще, потом пришла Анна Михайловна и увела меня. Темную, освещенную лишь одним ночником, спальню я не рассмотрела. И на второй этаж кровати в самом центре комнаты, куда меня подвели, залезла машинально, скинув лишь сапоги. Не обращая внимания на слова Анны Михайловны, я подтянула к животу коленки и обхватила их руками, закрыла глаза. Меня трясло, тошнило, приходилось судорожно втягивать воздух через стиснутые зубы и торопливо проговаривать про себя единственные спасающие меня слова:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Сердце замедляет бешеную скачку, и голова уже не так кружиться.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
изысканный бродит жираф.
В ушах перестает стучать кровь, и я могу расслышать громкий, издевательский смех. Над чем смеются? Или над кем? Удается разобрать "новенькая", но перед глазами до сих пор пелена и я не могу ничего разглядеть.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Гумилев как всегда меня спасает. Я разжимаю кулаки, на ладонях остаются полукружья от ногтей, провожу рукой по лбу, стирая выступивший пот.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Все хорошо. Просто очередная паническая атака, которые у меня появились после смерти родителей. Когда меня скрутило первый раз, бабушка, кажется, испугалась больше меня, а уже на следующий день меня познакомили с Ираидой Аркадьевной, психотерапевтом. Ежемесячные сеансы дали о себе знать. Со временем приступы стали реже, ассоциативными. Меня научили справляться с ними. Еще на самом первом занятии, Ираида Аркадьевна сказала, что у меня должен быть "словесный якорь", который удержит меня, не даст уплыть в это безумие. И для меня таким якорем стал "Жираф". Я твержу его, как мантру, и меня отпускает.
Однако я настолько погрузилась в себя, что не сразу заметила наступившей оглушительной тишины. А в следующий момент было поздно. Меня схватили за ногу и сдернули с кровати. С приглушенным вскриком я встретилась с полом. Было больно, унизительно и... непонятно. За что? За что они так со мной? Мы же незнакомы даже и никогда не пересекались. С трудом приподнявшись на руках, я уперлась взглядом в чьи-то старые потертые кроссовки. И все. Равнодушие, окончательно поселившее после смерти бабушки, на какое-то время разбилось вдребезги. Самообладание предательски покинуло меня, зато волна жгучей злости поднялась откуда-то из живота, затопила сознание и пихнула на необдуманные поступки.
Молча и сосредоточено я дернула "старые кроссовки" за ногу, роняя на пол. Сама же извернувшись, вскочила на ноги. Не глядя выбросила вперед кулак и... попала. Отчетливо хрустнули, кажется, кости. По комнате разнесся дикий вопль.
- Наших бьют!
На меня кинулись, больно дернули за волосы. Кожу голову опалило болью. Зашипев, я попыталась отбиваться, кого-то лягнула ногой и еще раз заехала кулаком. Но их было слишком много. Миг и я снова на полу, а у самого носа пролетает чья-то нога, и я сгибаюсь пополам от невыносимой боли в животе или ребрах. Не знаю. Я уже ничего не понимаю, перед глазами стоит красная пелена, и единственное, что мне остается, это прикрывать голову и живот, молиться, что б поскорее все закончилось...
В себя я пришла в пропахшей хлоркой комнате. У кровати стояла тумбочка с лампой еще советских времен. Свет лампы был тусклым, противно желтым. Я зажмурилась, дернулась и тут же глухо застонала от пронзительной боли.
- Пришла в себя? - надо мной склонилась незнакомая женщина в белом халате.
Она бесцеремонно заставила открыть меня глаза, посветила фонариком.
- Реакция на свет есть, - удовлетворительно проговорила она и ощупала голову. - Тошнит? Голова кружиться? Болит?
Я отрицательно мотнула головой и тут же об этом пожалела. Перед глазами громыхнул фейерверк. Пришлось облизывать пересохшие губы и говорить:
- Не болит, не кружится и не тошнит, - голос был у меня какой-то хриплый, словно сорванный, и само горло ужасно саднило. - Где я?
- В лазарете, деточка, - женщина хмыкнула и отошла от меня.
В отдаление противно зазвенело стекло.
- Сейчас мы с тобой один укольчик поставим, и ты до утра здесь полежишь. Посмотрим, - она снова приблизилась ко мне. - С утра к Виолетте пойдешь.
И многозначительно посмотрела на меня. Я ответила равнодушным и не понимающим взглядом. Пойду к директрисе, вряд ли на один богом забытый детдом найдется вторая Виоллета, это понятно. Но проблемы в этом не вижу. Я ни в чем невиновата, я защищалась, а следовательно, если кого и наказывать, то это тех девчонок.
Как же я ошиблась...
С директрисой я встретилась в девять утра, в уже знакомом мне кабинете. Меня еще пошатывало, и выглядела я бледнее поганки, поэтому мне милостиво разрешили присесть на деревянный стул около самой двери. Окинули презрительным взглядом и поморщились.
- Оксана Исаева, - со страной интонацией протянула она и снова поморщилась, - мне сказали, что проблем не будет. Однако ты в первый же день, в первый же час, умудряешься устроить драку и настроить всех против себя.
Я в удивление вскинула голову.
- Виолетта Эдуардовна, они...
- Молчать! - она громко хлопнула по столу. - Молчать и слушать. И запомни, девочка, рот открывать будешь, только после разрешения.
Взгляд, направленный на меня, был тяжелым, замораживающим. Она подавляла, заставляла чувствовать себя ничтожеством в сравнении с ней. И я не выдержала, отвела взгляд и покорно кивнула головой. Не мне с ней тягаться, по крайне мере, не сейчас.
- Я рада, что ты меня поняла, - она довольно хмыкнула и позвонила в колокольчик, что стоял у нее на столе, - и что осознаешь свою вину в случившемся.
Тут же в кабинет вплыла Анна Михайловна, как я смогла понять, моя воспитательница.
- В карцер на неделю, - Виолетта Эдуардовна небрежно кивнула в мою сторону.
Меня же в который раз за последние сутки схватили за руку чуть повыше локтя и повели. Шли мы через все здание, несколько раз спускаясь и поднимаясь по лестницам. Шли, конечно, под любопытные взгляды окружающих и тихий шепот, который раздавался тут же, стоило нам чуть-чуть отойти. Мне же оставалось лишь гордо поднять голову и запрятать подальше слезы. Показать слабость - убить себя в этом гадюшнике сразу и окончательно, а я такой подарок делать не собираюсь.
Карцер оказался небольшой комнатой, расположенной в подвале. Четыре бетонные стены, лампа на голом проводе под потолком, рукомойник и унитаз в небольшом закутке, железная кровать с тонким матрасом и волгой подушкой, посередине стоял деревянный стол. Вот и весь интерьер моего очередного места жительства. Застыв посреди комнаты, я брезгливо оглядела постель, не удивлюсь наличию клопов, и после посмотрела на воспитательницу.
