Возможно, ключ к разгадке такого его состояния лежал в поведении Белова. На прошлой репетиции тот выглядел сосредоточенным, собранным, не проявлял никаких признаков обеспокоенности. Дал задание Виктору с Истцовым сразу после Политбюро отправляться в регионы Сибири для набора добровольцев, сделал другие распоряжения по Полигону. В общем, вел себя так, словно ему было уже известно решение высшего руководства, и это решение было положительным. Что это - желание поддержать, успокоить, снять в ответственный момент излишнюю нервозность? Или это - уверенность в результате? Если уверенность, то откуда она? Может быть, она неспроста? Может быть, он знает расклад сил, и этот расклад с большой вероятностью - в их пользу?

Об этом приходилось только гадать. Но, так или иначе, этот его настрой снижал нагрузку на психику, задавал тон всей работе команды.

...Виктор взглянул на часы. До закрытия метро оставалось около двух часов. Есть возможность поколдовать над планом первоочередных работ на Полигоне.

Над этим планом он на свой страх и риск втайне от всех трудился, когда удавалось выкроить немного времени из ежедневной текучки. Он отдавал себе отчет в том, что, возможно, работает в корзину, что все его усилия могут оказаться напрасными, если на Политбюро проект зарубят. Да даже если не зарубят, все равно, как только дойдет до дела, окажется, что это не предусмотрели, то недопоставили, там что-то сломалось... Но будет еще хуже, считал он, если этот план придется составлять на ходу, в спешке, с неизбежными в такой ситуации ошибками и упущениями. Поэтому он решил не уподобляться той беременной женщине, которая из суеверия откладывает покупку принадлежностей для новорожденного на потом. Что же касается осложнений, сбоев, без которых не обойтись в таком большом и трудном деле, на которое они замахнулись, то по наиболее важным работам он постарается предусмотреть запасные варианты. Сбои бывают всегда в слабых местах. И он должен сейчас выявить эти слабые места и продумать мероприятия, смягчающие воздействие неблагоприятных факторов.

И он погрузился в свои расчеты, таблицы, сетевые графики. Очнулся, когда щелкнул механизм наручных часов.

Эти часы с указанием даты и дня недели ему подарили родители на двадцатипятилетие, и с тех пор он не расставался с ними. Часы оказались на редкость живучими и очень выручали его во время скитаний по тайге. Сейчас механизм сигналил о том, что до закрытия метро остается совсем немного времени. Он быстро собрал разбросанные по столу бумаги и поспешил к выходу.

Когда пришел домой, родители уже спали. Крадучись прошел на кухню выпить перед сном чаю. Чайник ставить не стал: он сильно шумел. Воду вскипятил в ковшике. Но, все равно, мать через некоторое время появилась на кухне; шепотом спросила, как дела, и начала выставлять из холодильника все, что наготовила за день. И только тогда он вспомнил, что последний раз перекусывал где-то часов десять или двенадцать назад, и с жадностью принялся поглощать то, что диетологи рекомендуют отдавать врагу.

- Ты Нине позвонил? - шепотом спросила Лидия Васильевна.

- Нет.

- Вечером она опять звонила, - продолжала Лидия Васильевна, - и, мне кажется, была немного удивлена, что тебя нет дома. Ты ставишь меня в неудобное положение. Она может подумать, что ты скрываешься от нее, а я участвую в этой акции.

- Хорошо, даю слово, завтра позвоню, - пообещал Виктор.

- Спокойной ночи. Не засиживайся, - сказала мать и вышла из кухни.

Виктор задумался. Со дня на день он откладывал разговор с Ниной, но сейчас он ясно осознал, что дальше тянуть с объяснением нельзя. На вчерашний ее звонок он не ответил, если оставить без внимания сегодняшний, третий раз она может не позвонить.

Только как набраться решимости и объявить ей, что он должен уехать надолго, может быть, навсегда? Ведь он понимал, что это известие может поставить их отношения на грань разрыва. Сможет ли она, москвичка в нескольких поколениях, бросить комфортную жизнь в столице и последовать за ним в медвежий край, туда, где зимой очень холодно, а летом донимает гнус, где дороги и тротуары пока не приспособлены, чтобы ходить по ним на высоких каблуках, где нет театров и музеев, где нет даже приличных магазинов? Сможет ли она обойтись без тех удобств, к которым привыкла в Москве и без которых не представляет себе нормальную жизнь? Здесь у него были большие сомнения.

Но если она все-таки решится приехать к нему, он не хотел, чтобы это ее шаг был импульсивным, не хотел, чтобы это ее решение было продиктовано какими-то иными побуждениями, кроме желания быть вместе с любимым и любящим человеком. Не должна она чувствовать себя связанной обязательствами, вытекающими из их отношения. И как ни тяжело ему будет перенести расставание, он не допускал мысли, что может попытаться как-то повлиять на ее выбор. Это должен быть ее выбор.

Но как ей все это объяснить, где взять слова?

Он чувствовал, что не готов к разговору. Он боялся этого разговора, боялся, что он может стать последним. Боялся потерять ее.

Так и не придумав ничего путного, он решил все же позвонить ей завтра, извиниться и отложить встречу еще на два дня, надеясь к тому времени найти какое-нибудь решение и сформулировать внятную позицию.

12

...Они учились вместе с первого класса. Все мальчишки их класса, да и не только их, числились в ее записных обожателях. Была ли она красива? Тогда он не задумывался над этим. Да и не всегда за красоту мальчишки выделяют девочек и пишут им записки. Если ее фотографию положить рядом с фотографиями ее сверстниц, было бы трудно найти в ней что-то особенное, что выгодно выделяло бы ее среди них. Просто девочка, не хуже и не лучше других... И все-таки была в ней какая-то необычность, которая никого не могла оставить равнодушным. В чем эта необычность состояла, сказать было трудно. Может быть, все дело было в осанке, в особой посадке головы, придающей ее фигуре ту грациозность, которую женщины кенийского племени луо вырабатывают ношением на голове поклажи, а ей отпущенную природой при рождении. А, может быть, причина была в ее глазах, во взгляде то задумчиво-мечтательном, отстраненном, устремленном в даль, словно она ожидала появления там чуда, то грустно-ироничном с добрым прищуром, назначением которого была защита от непонимания или от чего-то недоброго, чего не хотелось замечать, не хотелось пропускать через себя, а хотелось, чтобы это недоброе обошло ее стороной, а то вдруг искрометно-озорном, когда она готова была в любой момент откликнуться на удачную шутку, розыгрыш и взорваться заразительным смехом. Но никогда ее взгляд не был тусклым, безучастным к тому, что происходит вокруг. Некоторые ученики считали ее манерной, некоторые - чересчур серьезной, правильной, а кто-то - неконтактной и даже высокомерной. Но, так или иначе, у мальчишек не поворачивался язык сказать ей грубое слово, не поднималась рука, чтобы дернуть ее за косички. Каждый старался заручиться ее расположением, а некоторые настойчиво предлагали свою дружбу. К старшим классам менее настойчивые из школьного племени ухажеров отсеивались, зато более настойчивые действовали решительнее. Нина к тому времени из просто девочки с косичками, которая не хуже и не лучше других, превратилась в привлекательную девушку, предмет обожания большинства мужского населения школы.

Виктор тоже не был равнодушен к ней, но эту свою юношескую влюбленность тщательно скрывал, маскируясь под беспристрастного стороннего наблюдателя. Не хотел он быть в числе многих. Его отроческий максимализм требовал особого статуса. Она же, чувствуя его прохладность и принимая ее за пренебрежительное к себе отношение, старалась не замечать этого, была с ним вежлива, предупредительна, но не более того.

Так они и жили: она думала, что он пренебрегает ею, он думал, - что она.

А однажды случилось то, что рано или поздно случается со всеми отроками: он вдруг почувствовал в себе мужчину. И виновницей такого пробуждения в нем мужского самоосознания стала именно она.