Это было, как вспоминал принц, самое большое разочарование в его жизни – быть на войне и не видеть саму битву было совершенно удручающим. Он прошел через длительный период отчаяния и ненависти к себе, чувство неполноценности отразилось на его привычках в еде. Это вызвало у него мысли о самоубийстве, эта тема не раз всплывала в его жизни. В конце концов ему разрешили присоединиться к военному штабу во Франции, где ему иногда можно было находиться рядом с линией фронта. Этот опыт имел на него отрезвляющее действие, он сформировал свое видение мира: принц обвинял в пагубном поведении политиков, которые создали конфликт между немцами и англичанами, у которых, по его мнению, было много общего.

29 сентября 1915 года он присоединился к генерал-майору (позже фельдмаршалу) лорду Кавану в поездке на линию фронта в Лоос. Когда они приближались к месту, в сорока ярдах от них взорвался снаряд.

Позже он написал: «Естественно мертвые лежали непогребенными, в тех позах и местах, где они упали, и ты понимал весь ужас войны. Те мертвые тела представляли душераздирающее и отвратительное зрелище. Жестоко было погибнуть в нескольких ярдах от твоей цели после смертельного спринта длиной в 300 ярдов. Это был мой первый реальный взгляд на войну, он тронул и впечатлил меня до глубины души».

Когда они вернулись в церковь Вермеля, где он оставил свою машину и водителя, они обнаружили, что шофер принца был убит взрывом шрапнели. Этот трагический случай подчеркнул случайный характер смерти во время войны.

Принц Эдуард относился к поколению, которое преследовали ужасы Первой мировой войны, масштаб убийств оставил на них незаживающий шрам. Много лет спустя он вспоминал: «Мне стоит лишь закрыть глаза, и я вновь представляю эти ужасные обугленные поля, километры настилов в море грязи, колонны солдат, двигающихся к линии фронта, колонны солдат, двигающихся назад, их жизнелюбие исчезло, их глаза мертвы. Я помню запятнанные кровью куски формы и шотландки; на земле лежали трупы, лошади пытались выбраться из воронок, которые оставили снаряды».

Когда принц Эдуард вернулся домой, казалось, что войны, которая должна была положить конец всем войнам, вовсе не было. Жизнь его отца продолжалась в том же невозмутимом темпе; в Сэндригэме, его усадьбе в Норфолке, часы спешили на полчаса, чтобы оставить больше светлого времени суток для охоты. Когда ружья замолкали, король возился со своей обширной королевской коллекцией марок. Для монарха это было успокаивающим занятием, а для принца Уэльского все это представляло собой королевский двор, который был не просто скучным, а застрявшим в прошлом веке. Для человека, который считал себя передовым членом так называемого «Века джаза», он испытывал отвращение к будущему, состоящему из непривлекательной перспективы церемониальных посадок деревьев, встреч с людьми и занятий благотворительностью.

Позже он объяснил: «Должность монарха… безусловно, может быть одним из самых разочаровывающих и наименее мотивационных видов деятельности для образованного, независимо мыслящего человека. Даже святой был бы доведен до белого каления».

Усугубляло разочарование принца и то, что король даже и не думал давать своим сыновьям хоть какую-нибудь ответственность и относился к ним как к маленьким мальчикам. Неохотно Георг V позволил будущему королю взглянуть на государственные бумаги только после того, как узнал о своей смертельной болезни в конце 1928 года. Как австралийский дипломат Ричард Кейси сказал премьер-министру Стэнли Брюсу: «История повторяется: король Эдуард никогда не подпускал нынешнего короля к документам или, как я считаю, держал его подальше от ответственности так долго, насколько мог себе это позволить».

Суровость придворной жизни, тусклые формальности и тяжелое бремя долга лежали огромным камнем на плечах принца Уэльского, что неустанно напоминал ему о жизни, предсказуемости и бессмысленности. Конечно, он был не первым – и не будет последним, – принцем, который ощутит на себе все эти ограничения – значительно перевешивающие привилегии, – данные при рождении, как писал Вордсворт: «На Мальчике растущем тень тюрьмы сгущается с теченьем лет…» (В переводе Г. Кружкова).

Все при дворе отца, начиная от тяжелой темной викторианской мебели и заканчивая неестественной формальностью его советников, говорило о другой эпохе, о мире, который был далеко позади. Даже королю иногда приходилось время от времени признавать новый порядок. В январе 1924 года Георг V принял с визитом первого премьер-министра из Лейбористской партии, Джеймса Рамси Макдональда, который был незаконнорожденным сыном шотландского пахаря. «Что бы об этом подумала королева Виктория?» – вопрошал король Георг V в своем дневнике. Макдональд имел репутацию смутьяна, так что во время войны в МИ-5 решили начать уголовное преследование за его мятежные речи. Правящие круги – включая принца Уэльского – охватило еще большее волнение, когда правительство Макдональда стало первым правительством на западе, которое де-юре признало новый режим в России.

Камнем преткновения для отца и сына стал Новый Свет как в мыслях, так и на деле. В том же году, когда Макдональд был избран премьер-министром, принц отправился, как он тогда считал, в свое убежище, в США, в страну без помпезности и формальностей, которые доминировали при дворе. Там он мог наслаждаться подобием жизни, свободной от ограничений, накладываемых его отцом.

Его опыт в Америке воодушевил его на мысли о том, что он мог бы выбрать путь, проходящий между его личной жизнью и общественными обязанностями. Но это не то отступление от правил, которое король и королева, их советники и пресса позволят ему принять. Реальность заключалась в том, что его гедонистическая личная жизнь вторглась в общественный долг, навязанный ему семьей, политиками и народом Великобритании.

Демонстративно назвав эту поездку отпуском, принц провел три славные недели летом 1924 года за танцами, алкоголем и играми в поло на Лонг-Айленде с компанией американцев, которую британский посол Эсме Ховард пренебрежительно назвал «нефтяными магнатами».

Заголовок в Gazette Times 8 сентября 1924 года обобщил поведение принца так: «Принц любит Америку; он не хочет уезжать. Вновь замечен на вечеринке, откуда бесследно исчезает. Затем замечен за поеданием хот-дога на улице. Танцевал с герцогиней».

Его возмущал «проклятый шпионаж» – как он это называл – со стороны американской прессы, а его действия только лишь воодушевляли матерей семейств, которые мечтали, что их дочери правда могут стать той единственной для холостого принца. Когда он впервые прибыл в Нью-Йорк на борту «Беренгарии», он сделал себя заложником судьбы, положительно ответив на вопрос журналистки, которая спросила, женится ли он на простой американской девушке, если когда-нибудь влюбится в нее.

Охота началась. «Впервые в истории столичного общества гостя этих берегов так настойчиво и непомерно чествовали», – писал один нью-йоркский обозреватель. Нет ничего удивительного в том, что когда принц посещал очередные устраиваемые в его честь танцы, его любимой мелодией была «Leave me alone» («Оставьте меня в покое»).

Ни публика, ни пресса ему такой возможности не предоставила. Когда бумажник его конюшего, Фрути Меткалфа – глава секретариата принца описывал его как «слабого и безнадежно безответственного», а британский посол говорил о его «пагубном влиянии», – был обнаружен за радиатором в квартире проститутки, нью-йоркское общество и пресса наслаждались этим скандалом. Фрути Меткалфа назвали бонвиваном и обвинили в том, что он вел будущего короля по наклонной. С того момента были предприняты серьезные усилия, чтобы разделить их, но безуспешно.

В письме личному секретарю короля посол Ховард сухо заметил, что в следующую поездку в Америку «ему нужно будет избегать танцев субботними вечерами и посещать церковь по воскресеньям».

За это ему нужно было заплатить. Король чувствовал, что каникулы принца выходили за рамки, но когда он узнал о поведении своего старшего сына – и его окружения – поездки в Америку больше не рассматривались на повестке дня. Как личный секретарь короля лорд Стэмфордхем сказал Эсме Ховарду: «В умах мыслящих людей, безусловно, возникло значительное беспокойство, так как вся эта поездка больше характеризовалась как непрерывная форма отдыха и развлечения, легкомысленная и с отсутствием достоинства».