И всё же ждал этих особых мгновений, когда как будто расступаются небеса над головой, напрочь отвергая законы гравитации. И тогда с буквами внезапно начинало происходить что-то непостижимое. Слово «корова», написанное каллиграфическим и чуть размашистым почерком, становилось живым, мычащим и начинало выступать за разлинованные в клетку грани листа из ученической тетради.

С чего начинается Родина?

Нет, ни с картинки в букваре она начиналась для Юрия, и вообще не начиналась и не кончалась нигде, как любовь. Просто есть и всё — ни конца, ни начала. Так и Родина вездесуща. Невидимые ласковые руки.

И хотел Юра, чтобы и Родина могла гордиться им: смотри-ка, мама, твой сын моряк в полосатой тельняшке и с пламенным сердцем не боится ни штормов, ни глубины.

… Минуло два года, и посуровевший мир как бы в насмешку добавил кровавой рифмой «ни даже войны».

Нет, войны, кто ж её не боится? Даже самые отчаянные и храбрые слукавят, если скажут «не страшно». Разве только чтобы перед боем подбодрить себя и товарищей, и то ведь правда: двум смертям не бывать, а умирать — так с песней.

Пусть трепещет враг.

Враг и трепетал. «Черной тучей» называл советский морфлот: нагрянет — пощады не жди. Смерть не смела прикоснуться к молодому красавцу, не зря ведь рисуют костлявой старухой с косой.

Но и она, видать, не бессмертна, раз боится «черной тучи».

Только однажды, уже под конец войны, пуля-дура просвистела у самого виска, поцеловала-таки на память, дескать, увидимся ещё.

«Ничего, Юра, это до свадьбы заживет, — уговаривала сестричка в медсанбате».

…«Горько» кричали уже через несколько месяцев…

Домой возвращался Юра немного с опаской, так и норовившей плюхнуться ложкой дегтя в бездонную бочку радости: наложило время отпечаток на всё вокруг, как пить дать…

Но мама почти не изменилась, только сединок больше стало, но лицо от них только светлее и мягче.

А сёстры так и вовсе расцвели, похорошели. Не сёстры — а красавицы.

И в доме даже вещи на тех же местах. Мать, как ангел-хранитель, оставила всё, как было, будто от этого лишь и зависело: вернуться ли сыну живому домой.

Те же книги на полке, те же фотографии и картины, даже запах в доме тот же — мольбертов и липы.

Мать запасалась цветками липы на весь год и добавляла их в чай, душистый, как само детство.

И все же что-то изменилось вокруг, даже соседи приехали откуда-то новые. Вернее, интересовала Юрия только одна соседка: востроносенькая, с губками бантиком и горделивой походкой. Хоть и не сказать, чтобы красавица, а чем-то зацепила, наверное, этой самой надменностью. Кто ещё посмеет так смотреть на морфлот?

Ни дать- ни взять, как в песне о Косте-моряке.

«Все вас знают, а я так вижу в первый раз!».

Не выдержал, спросил у матери: что за пава такая объявилась.

— Юр, да какая ж это новая соседка? — удивилась мать. — Томка это, девчонка соседская. Или забыл уже?

— Томка? — удивился в свою очередь и Юра, что неприступной цацей оказалась та самая большеглазая девчонка, которая пару раз даже сидела у него на руках.

Пожалуй, по- настоящему красивыми только и были, что глазищи, больше ничего не предвещало превращения из гадкого утенка в лебедя. И вот на тебе! Хоть бы слова удостоила. Но ему ли, моряку, чуть ли не всю войну прошедшему (ранение проклятое подвело) отступать перед соседкой-Томкой, будь она хоть четырежды лебедем?

Замуж Тома согласилась не сразу. Отговаривала мать: «Говорят, очень нервный он с фронта вернулся. Получил на войне ранение в голову. Нахлебаешься с ним горя, Томка!»

И всё же слишком хорош был моряк, чтобы слушать материнские советы.

А нервы у Юры, и вправду, стали никуда не годные: чуть что вспыхивал, как факел, по любому поводу, но жену молодую берёг.

Хотя и она была не из ангелов, с норовком.

«Станет матерью — поумнеет», — утешал себя Юра. Но рождение сына мало что изменило.

Наоборот, ребенок стал главным козырем Тамары в семейных ссорах, так что иногда и Юрию, чтобы поставить точку, приходилось стукнуть кулаком по столу. Это, как правило, действовало. Тамара чувствовала ту невидимую черту, за которую лучше не переходить, иначе…

… На Урал Тамара ехать не хотела ни в какую: «Холодно, медведи. Где там будет Сашенька учиться?»

— Пять лет ещё до школы, — муж был непреклонен. — Сто мест сменить успеем.

На новом месте Тамара плакала несколько дней, потом стала понемногу привыкать. И всё же не могла привыкнуть до конца. Всё здесь было не своим, неуютным, да ещё все эти рассказы о медведях, не выдумали же люди сами страшные истории пугать новосёлов…

Однажды Тамара и сама видела убитую ошкуренную медведицу. Лежала на столе с бугорками грудей, точно голая женщина — аж жутко.

Истинный хозяин в округе — медведь, справедливый и жестокий властитель. Не жалеет никого, кто неосторожно вторгается в его владения.

Но вспыльчивость мужа похуже медведей. Просить «поехали назад» бессмысленно. С таким же успехом можно взывать к столбу или к звёздам, или к тайге.

И Тамара больше не заводила разговор на эту тему, только всё чаще куксилась и уходила в себя.

Утешало, впрочем, то, что деньги муж получал хорошие. Хватало не только на необходимое, но и даже оставалось и на роскошь. Не у каждого, как у них, есть приёмник «Урал» с проигрывателем.

Хоть какое-то, да развлечение. В посёлке и пойти-то некуда.

Чемодан с нарядами с таким же успехом мог оставаться и дома.

Тамара подолгу с тоской рассматривала привезённые из Горького лучшие свои платья, снова перекладывала их нафталином. Молодость проходила зря.

Нелюдимую Тамару в поселке недолюбливали, тем не менее, и не судачили о ней. Юру же уважали и боялись. И было за что.

Если в поселке у кого вырастал под глазом фингал, можно было сказать почти наверняка, чьих это рук дело.

— Стыдно от людей за тебя, — морщилась Тамара.

— Что? — вскидывал Юрий брови.

Разговор на этом прекращался. Воспитывать мужа Тамара боялась, хотя он ни разу и не поднял на неё руку, и даже голос повышал не часто, мог сказать одним только взглядом: жена должна знать своё место.

И Тамара знала и терпела. Жизнь стала казаться молодой женщине бесконечной, беспросветной чередой драк.

Очередная гулянка, закончившаяся, как водится, потасовкой, стала последней каплей.

Что отмечали в этот день в посёлке, Тамара не знала и знать не хотела. И даже не волновало почему-то, что мужа с поломанной ногой увезли прямиком в Пермь. Очевидец сторож Степка говорил, что причина перелома — перевернутый стол.

Значит, была и водка. Тамара сидела в полутемной комнате одна, а в голове отчаянно пульсировало «хватит, хватит, хватит…».

Взгляд молодой женщины зацепился вдруг, как за соломинку, за приёмник «Урал». Тамара мстительно улыбнулась. Она уже знала, что делать дальше…

Юрий не сразу заподозрил неладное. Областной центр далеко, с ребенком не наездеешься.

К счастью, главврач обещал перевести долечиваться поближе к дому, в Кукуштан. Там, в больнице Юра и встретил знакомого мужика из поселка, приезжавшего кого-то проведать.

— Передай жене, что я теперь в районной больнице. Пусть приезжает.

Тот отвёл глаза:

— Юр, а баба твоя уехала…

— Как уехала? — не поверил Юра.

Вскоре пришла телеграмма: «Юра, я в Горьком. Приезжай».

«Приезжай сама», — полетело в ответ.

О Томке успели доложить, что приёмник она продала в соседний посёлок.

Чтобы выкупить обратно, заплатить пришлось чуть ли не вдвое дороже. Юра, тем не менее, не поскупился. «Урал» был напоминанием о вероломстве жены. Юра решил не прощать.